— Отплыла… с супругом?.. — как эхо, повторил Джереми,
чувствуя, что у него закружилась голова и засосало под ложечкой.
— Да, с мосье де Меркёром. Разве я не говорил вам, что она
помолвлена? Отец Бенуа обвенчал их сегодня на заре. Вот почему я так счастлив и
так благодарен вам, мосье Питт. Пока капитан Тондёр преследовал её как тень, я
не решался дать согласие на брак. Памятуя о том, что проделал однажды Левасёр,
я боялся отпустить от себя Люсьен. Тондёр, без сомнения, последовал бы за ней,
как когда-то Левасёр, и в открытом море мог бы отважиться на то, чего он не
решался позволить себе здесь, на Тортуге.
— И поэтому, — сказал капитан Блад ледяным тоном, — вы
стравили этих двух, чтобы, пока они тут дрались, третий мог улизнуть с добычей.
Это, мосье д'Ожерон, ловкий, но не слишком дружественный поступок.
— Вы разгневались на меня, капитан! — Д'Ожерон был искренне
расстроен. — Но я ведь должен был в первую очередь позаботиться о своей дочери!
И притом я же ни секунды не сомневался в исходе поединка. Наш дорогой мосье
Питт не мог не победить этого негодяя Тондёра.
— Наш дорогой мосье Питт, — сухо сказал Блад, — руководимый
любовью к вашей дочери, очень легко мог лишиться жизни, убирая с пути
препятствия, мешающие осуществлению желательного для вас союза. Ты видишь,
Джереми, продолжал он, беря под руку своего молодого шкипера, который стоял,
повесив голову, бледный как мел, — какие западни уготованы тому, кто любит
безрассудно и теряет голову. Пойдём, дружок. Разрешите нам откланяться, мосье
д'Ожерон.
Он чуть ли не силой увлёк молодого человека за собой. Однако
капитан Блад был зол, очень зол и, остановившись в дверях, повернулся к
губернатору с улыбкой, не предвещавшей добра.
— А вы не подумали о том, что я ради мосье Питта могу
проделать как раз то самое, что мог бы проделать Тондёр и чего вы так боитесь?
Вы не подумали о том, что я могу погнаться за фрегатом и похитить вашу дочь для
моего шкипера?
— Великий боже! — воскликнул д'Ожерон, мгновенно приходя в
ужас при одной мысли о возможности такого возмездия. — Нет, вы никогда этого не
сделаете!
— Вы правы, не сделаю. Но известно ли вам, почему?
— Потому, что я доверился вам. И потому, что вы — человек
чести.
— Человек чести! — Капитан Блад присвистнул. — Я — пират.
Нет, не поэтому, а только потому, что ваша дочь недостойна быть женой мистера
Питта, о чём я ему всё время толковал и что он теперь сам, я надеюсь, понимает.
Это была единственная месть, которую позволил себе Питер
Блад.
Рассчитавшись таким образом с губернатором д'Ожероном за его
коварный поступок, он покинул его дом, уведя с собой убитого горем Джереми.
Они уже приближались к молу, когда немое отчаяние юноши
внезапно уступило место бешеному гневу. Его одурачили, обвели вокруг пальца и
даже жизнь его поставили на карту ради своих подлых целей! Ну, он им ещё
покажет!
— Попадись он мне только, этот де Меркёр! — бушевал Джереми.
— Да, воображаю, каких ты тогда натворишь дел! — насмешливо
произнёс капитан Блад.
— Я его проучу, как проучил этого пса Тондёра.
Тут капитан Блад остановился и дал себе посмеяться вволю:
— Да ты сразу стал записным дуэлянтом, Джереми! Прямо грозой
всех шёлковых камзолов! Ах, пожалуй, мне пора отрезвить тебя, мой дорогой
Тибальд
[8], пока ты со своим бахвальством не влип снова в какую-нибудь скверную
историю.
Хмурая морщина прорезала высокий чистый лоб юноши.
— Что это значит — отрезвить меня? — сурово опросил он. —
Уложил я вчера этого француза или не уложил?
— Нет, не уложил! — снова от души расхохотавшись, отвечал
Блад.
— Как так? Я его не уложил? — Джереми подбоченился. — Кто же
его тогда уложил, хотелось бы мне знать? Кто? Может быть, ты скажешь мне?
— Скажу. Я его уложил, — сказал капитан Блад я снова стал
серьёзен. Я его уложил медным подсвечником. Я ослепил его, пустив ему солнце в
глаза, пока ты там ковырялся со своей шпагой… — И, заметив, как побледнел
Джереми, он поспешил напомнить: — Иначе он убил бы тебя. — Кривая усмешка
пробежала по его гордым губам, в светлых глазах блеснуло что-то неуловимое, и с
горькой иронией он произнёс: — Я же капитан Блад.
Искупление мадам Де Кулевэн
Граф дон Жуан де ля Фуэнте из Медины, полулёжа на кушетке
возле открытых кормовых окон в своей роскошной каюте на корабле «Эстремадура»,
лениво перебирал струны украшенной лентами гитары и томным баритоном напевал
весьма популярную в те дни в Малаге игривую песенку.
Дон Жуан де ля Фуэнте был сравнительно молод — не старше
тридцати лет; у него были тёмные, бархатистые глаза, грациозные движения,
полные яркие губы, крошечные усики и чёрная эспаньолка; изысканные манеры его
дополнял элегантный костюм. Лицо, осанка, даже платье — всё выдавало в нём
сластолюбца, и обстановка этой роскошной каюты на большом, сорокапушечном
галионе, которым он командовал, вполне соответствовала его изнеженным вкусам.
Оливково-зелёные переборки украшала позолоченная резьба, изображавшая купидонов
и дельфинов, цветы и плоды, а все пиллерсы имели форму хвостатых, как русалки,
кариатид. У передней переборки великолепный буфет ломился от золотой и
серебряной утвари. Между дверями кают левого борта висел холст с запечатлённой
на нём Афродитой. Пол был устлан дорогим восточным ковром, восточная скатерть
покрывала квадратный стол, над которым свисала с потолка массивная люстра
чеканного серебра. В сетке на стене лежали книги — «Искусство любви» Овидия
[9],
«Сатирикон»
[10], сочинения Боккаччо
[11] и Поджо
[12], свидетельствуя о
пристрастии их владельца к классической литературе. Стулья, так же как и
кушетка, на которой возлежал дон Жуан, были обиты цветной кордовской кожей с
тиснёным золотом узором, и хотя в открытые кормовые окна задувал тёплый
ветерок, неспешно гнавший галион вперёд, воздух каюты был удушлив от крепкого
запаха амбры и других благовоний.
Песенка дона Жуана восхваляла плотские утехи и сокрушалась о
тяжёлой участи его святейшества папы римского, обречённого среди окружающего
его изобилия на безбрачие.
