Мадам де Кулевэн, задремавшая, скорчившись на корме,
проснулась и с испугом поглядела на фрегат, на его пламенеющие в лучах зари
паруса.
— Не бойтесь, мадам. Это не испанский корабль.
Она подняла на Блада ещё затуманенные дремотой, распухшие от
слёз глаза. Полные губы скривила горькая усмешка.
— Чего мне теперь бояться? Что может быть страшнее той
участи, которую вы мне уготовили?
— Я, мадам? Не мной решалась ваша участь. Её решили ваши
собственные поступки.
— Какие мои поступки? — резко возразила она. — Разве этого я
добивалась? Чтобы вернуться назад к мужу?
Капитан Блад устало вздохнул:
— Неужели мы должны начинать всё сначала? Неужели я должен
напоминать вам, что вы сами отвергли предложенную вам возможность — сдаться на
милость храбрых испанских матросов — и вместо этого возвращаетесь к вашему
супругу, пребывающему в приятном заблуждении, что вы были похищены насильно.
— Но ведь вы, убийца, вынудили меня к этому…
— Если бы не я, ваша участь, мадам, была бы ещё плачевней.
Много плачевней того, что вы мне описали.
— Плачевней ничего не может быть! Ничего! Ведь этот низкий
человек, который завёз меня сюда, в эти варварские места, завёз потому, что
бежал от долгов, от позора, потому, что ему уже не было места на родине, этот…
Ах, зачем я вам всё это говорю! Вы же не хотите ничего понимать из упрямства,
вам бы только осуждать!
— Мадам, я не хочу осуждать вас. Я хочу, чтобы вы осудили
себя сами за те бедствия, которые навлекли на Бассетерре. И если вы примете то,
что вас ждёт, как искупление за содеянное, это поможет вам обрести душевный
покой.
— Душевный покой! О чём вы говорите! — вырвалось у неё со
стоном.
Капитан Блад произнёс нравоучительно:
— Искупление очищает совесть. И тогда покой нисходит на
душу.
— Я не желаю слушать ваши проповеди! Кто вы такой?
Флибустьер, морской разбойник! Как смеете вы проповедовать то, о чём не имеете
ни малейшего понятия! Мне нечего искупать. Я никому не причинила зла. Я была
доведена до отчаяния жестоким, подлым деспотом, пьяницей, бесчестным игроком,
шулером! Да, да, бесчестным! У меня не было другой возможности спастись. Могла
ли я знать, что дон Жуан такой человек, каким вы его изображаете? Известно ли
мне это даже теперь?
— Вот как? — произнёс Блад. — Разве вы не видели
разграбленных домов и пепелищ Бассетерре? Не видели всех этих ужасов, всех
страшных бесчинств, творимых там матросами по его повелению? И вы всё ещё
сомневаетесь в том, что это за человек? Взирая на весь этот ужас, содеянный
ради того, чтобы вы могли упасть в объятия своего возлюбленного, вы ещё
осмеливаетесь говорить, что не причинили никому зла? Вот, мадам, что требует
искупления! А всё то, что было между вами и вашим мужем или доном Жуаном,
ничтожно по сравнению с этим.
Но её ум не мог этого вместить; она отказывалась верить и
продолжала негодовать. Капитан Блад перестал её слушать. Он занялся парусом,
обрасопил его бейдевинд, дав пинассе резкий крен, и повёл её прямо к гавани.
Часом позже они бросили якорь у мола. Там уже причалил
баркас, и английские матросы с фрегата, стоявшего на рейде, сходили на берег.
Мужчины и женщины, чёрные и белые, толпившиеся на пристани,
перепуганные, ещё не оправившиеся от страшных потрясений вчерашнего дня, не
веря своим глазам, смотрели на мадам де Кулевэн, которую на руках вынес из
лодки на берег статный мужчина с суровым лицом, в мятом сером камлотовом
костюме, шитом серебром, и чёрном парике, заметно нуждавшемся в завивке.
Кучка людей в изумлении двинулась им навстречу — медленно
сначала, затем всё быстрее и быстрее. И вот они уже окружили тайную виновницу
всех их бед, приветствуя её, радуясь чудесному её избавлению.
Капитан Блад, молчаливый и угрюмый, стоя в стороне, окинул
взглядом разбросанные на большом пространстве дома посёлка, ещё не залечившего
свои раны — разбитые окна, двери, висящие на одной петле, тлеющие головни
пепелищ на месте, где ещё вчера стояли дома, предметы домашнего обихода,
валяющиеся под открытым небом… С невысокой, обсаженной акациями колокольни на
площади долетел заунывный похоронный звон. Внутри церковной ограды царило
зловещее оживление: негры-могильщики деятельно трудились там, действуя мотыгами
и лопатами.
Холодные синие глаза капитана Блада быстро охватили взглядом
и это, и многое другое. Затем он довольно решительно вывел свою спутницу из
толпы сочувствующих, засыпавших её удивлёнными вопросами и никак не
подозревавших, в какой мере она является виновницей их бедствий. Они поднялись
по отлогому склону — мадам де Кулевэн указывала Бладу путь. Им повстречалась
кучка английских матросов, наполнявших бочонки пресной водой у запруды на
ручье. Они прошли мимо церкви и кладбища, где кипела работа, мимо отряда
городской милиции, занятого тренировкой; на солдатах были синие мундиры с
красным кантом. Полковник де Кулевэн привёз это пополнение из Ле Карм, когда
Бассетерре был уже разграблен.
По пути им не раз приходилось останавливаться, так как
прохожие снова и снова бросались с удивлёнными восклицаниями к мадам де
Кулевэн, вдруг неизвестно откуда появившейся на улице в сопровождении высокого
сурового незнакомца. Но вот наконец по широкой пальмовой аллее они прошли через
пышно цветущий сад и приблизились к длинному приземистому бревенчатому зданию
на каменном фундаменте.
Здесь не было заметно ни малейших повреждений. Испанцы,
ворвавшиеся вчера в этот дом (если только они действительно в него врывались),
оставили здесь всё в полной сохранности, ограничившись похищением жены
губернатора.
Дверь отворил старый негр. При виде своей хозяйки в измятом
шёлковом платье, с растрёпанными волосами он завопил истошным голосом. Он и
смеялся, и плакал. Он возносил мольбы к господу богу. Он прыгал вокруг неё,
точно преданный пёс, и схватив её руку, покрыл её поцелуями.
— Вас здесь, по-видимому, любят, мадам… — сказал капитан
Блад, когда они наконец остались вдвоём в столовой.
— А вас это, конечно, удивляет, — промолвила она, и уже
знакомая ему язвительная усмешка скривила её полные губы.
Дверь резко распахнулась, и высокий грузный мужчина с
крупными, резкими чертами болезненно-жёлтого лица, испещрённого глубокими
морщинами, застыл в изумлении на пороге. Его синий с красными выпушками военный
мундир топорщился от золотых галунов. Тёмные, налитые кровью глаза удивлённо
расширились при виде жены. Смуглое от загара лицо его побледнело.
— Антуанетта! — запинаясь, промолвил он. Нетвёрдой походкой
он приблизился к жене и взял её за плечи. — Это и в самом деле ты… Мне, мне
сообщили… Да где же ты была целые сутки?
