Но когда меня бросил тот озабоченный хипушник, я была просто
вне себя. Я совершенно не могла понять, почему некоторые не могут быть
искренними с первой минуты знакомства. На кой фиг срать в душу? Сказал бы по‑честному:
«Хочу потрахаться», – и все дела. Точнее, никаких общих дел. Думаю, среди
мальчишек‑эмо таких перевертышей предостаточно. Только и слышу от подруг
про разбитые сердца. Мы друг друга понимаем. Кто хоть один раз пережил такое,
всегда поймет собрата по несчастью. А спустя некоторое время сообразит, что как
раз все наоборот. Я хочу сказать, что иногда думаешь – трагедия века, а
выясняется, что именно ее ты только что избежал. Любовь ушла, завяли помидоры,
ботинки жмут, и нам не по пути. Примерно что‑то в этом роде. Причем во
второй раз уже никто не страдает, а либо злится, либо пофигически шлепает
дальше.
Знаете, что самое прикольное? Взрослые искренне уверены, что
в нашем возрасте все трагедии надуманные и нечего убиваться после расставаний.
А сами попадают в психушку, когда их горячо любимые супруги заявляют: «Я нашел
другую, помоложе. Я не люблю тебя!» Большинство брошенных теток – псевдоэмо.
Те, которые до конца дней не прощают. Но правильнее не киснуть и искать новую
любовь. Неважно к кому или чему. Поиск лучше пустоты.
Главное, понять, что отчаяние – не единственная эмоция. Есть
и покруче. Если кого‑то свалила затяжная депрессия или показалось, что
жить незачем – смело ищите Суриката. Через минут пятнадцать хандру как рукой
снимет. Главное, не убивайте его. Он еще пригодится.
* * *
Эта «Дочечка» просто не выходит у меня из головы. Блин, не
Дочечка, а кислотная муза поэзии.
Сидит Дочечка на крыше, морщит очень длинный нос,
А кому какое дело, что у ней опять понос.
Словесный или унитазный. Я не понимаю какого рожна ей, этой
Дочечке, надо?
* * *
– Я пошел ужинать, – папе надоело смотреть на
мамины гримасы и мое несчастное лицо.
– Нет, ты останешься. Вечно ты увиливаешь от
воспитания! Посмотри, она даже не соизволит реагировать на мои замечания.
Честно? Может, я не в состоянии больше минуты сосредоточенно
выслушивать обидные слова. Вот мечтать могу сколько душе угодно.
Что за жизнь? То тебя поучают, то не любят, то бросают, то
воспитывают, то кому‑то потрахаться приспичило. И вообще, может, у меня
проблемы с концентрацией. Я пока не хочу секса. Но про это я рисовать не
собираюсь.
По привычке усевшись на пол рядом с окном, я снизу вверх
наблюдала за родителями. Мама скорчила рожу, которая означала «фу, какая
мерзость». Потом рожа трансформировалась в привычное «нельзя». Как она обожает
это слово!
Вот ведь незадача. Если бы папин сперматозоид не прицепился
к маминой яйцеклетке, то меня бы не было. Если бы эта историческая встреча
случилась в другой день, то была бы не я. Быть не собой мне показалось до
обидного глупо. Наверное, я вполне могла бы родиться мальчиком, или долговязой,
как отец, или толстой, как мама. Хотя папа был тощим и высоким всегда, чего не
скажешь в отношении мамы. Судя по фотографиям, она не всегда весила как все
наше семейство вместе взятое.
Танго как‑то сказал, что, когда ему хреново, он
начинает жрать все, что можно переварить. Наверное, маме хреново хронически.
Она, типа, хроническая хреновина. Муж отличный, двое детей, из которых один
явно любимый, работа непыльная, есть от чего поплохеть, бедняжке.
Листы бумаги, соскользнув с дивана, с шумом падают на пол.
Сверху – история про Суриката, который однажды прикидывался геем. Та еще
история. Вот Сурикат переодевается, красится и напяливает парик, вот он спешит
в гей‑клуб, вот выясняется, что пришел он не туда. Точнее, туда, но во
время ремонта. Вот маляры гонятся за ним с валиками для краски.
Про то, как мы с Танго оттирали Суриката уайт‑спиритом,
рисунков нет. Особенно запомнилось, как этот идиот возжелал перекурить и чуть
не сотворил акт самосожжения. Кстати, когда я поставила на плиту чайник, то от
соприкосновения огня и воздуха, пропитанного парами растворителя, возникла
такая ядовитая вонь, что мы чуть не переблевались. Но про это я рисовать тоже
не стала.
Рисунки были почти детские по содержанию.
Папа это сразу просек. Он пытался быть объективным.
– А, по‑моему, очень даже ничего. Только почему у
них всех головы больше чем надо? И глаза такие непомерные?
Вот уж враки. У Суриката голова маленькая.
– Ты на прически погляди, – все больше заводилась
мама, собирая альбомы. – Какие тут глаза. Одни циклопы одноглазые. Фу,
гадость какая.
Признаюсь, я немного оскорбилась. Вовсе не гадость! Не
Боттичелли, конечно. Но почему обязательно всем сразу стать классиками
живописи? Для начинающего вполне покатит. Кроме того, у меня есть собственный
стиль. Своя манера рисовать. Я над ней столько работала, а тут обзываются
всякие дилетанты.
– Если бы я знала, к чему приведет твое увлечение рисованием,
то обломала бы руки.
– А кто хвалился перед подругами, что дочка жить не
мешает? Что сидит себе тихо в уголочке и каракули малюет?
– Ты как смеешь в таком тоне с матерью разговаривать?
В детстве у меня много чего было, особенно альбомов и
цветных карандашей. Их мне дарили по любому поводу и без повода. Лишь бы под
ногами не путалась и не мешала жить своими постоянными «почему?».
Рисунки мама спалила. Поздней зимней ночью.
Опасалась, как бы я кому‑нибудь не показала.
Срочно накинув на плечи свое кошмарное стеганое пальто,
больше похожее на халат бедного узбека, мама мелкими перебежками потрусила на
помойку. Не желая пропустить акт вандализма, я направилась следом, посмотреть,
что будет дальше.
Маме приходилось рвать альбомы на листы и мять их. А то они
никак не хотели гореть.
– Какой урод изготовляет такие поганые спички, –
тихо причитала мама над полупустым коробком. – У тебя зажигалки нет?
– Не курю, – я подошла поближе разглядеть, как
исчезает результат моего труда.
Костер разгорелся классный. Вокруг него в воздухе летали
черные невесомые клочья бумаги. Под светом луны они напоминали стаю нервных
летучих мышей. Тонкий слой снега сразу из белого превратился в грязный. Помойка
воняла, как и положено помойке. Когда пламя вспыхнуло, я увидела пробегающую
мимо маленькую заблудившуюся мышь. Она прыгала словно воробей, а когда замерла
на месте, обернула вокруг круглого тельца свой тонкий лысый хвостик. Не у кого
было спросить, почему она так поступает. Не то себя согревает, не то хвост
боится обморозить. Я протянула руку и потрогала животину.
