Кирилл наотрез отказался показывать, как выглядит перелом. Я
все боялась, что там рваная рана, из которой торчат обломки костей. Но он
утверждал, что кожа целая, крови на штанине нет, значит, все отлично.
Мы замучились прилаживая доски так, чтоб нога оказалась
надежно спеленутой, и чтоб они не разваливались при каждом движении. Наверное,
мы все делали неправильно. Мы просто не знали, как это делается.
– Просто небольшой перелом. Ничего особенного, –
постоянно приговаривал Кирилл, пока я закрепляла проволоку.
Пока он приходил в себя от наших неловких манипуляций, я
поискала самую чистую лужу. А нашла еще один ручей. Этот гаденыш тоже куда‑то
тек. Не иначе, в то же поганое болото.
– Теперь у нас будет вода впрок!
Палку искать не пришлось. Я ее просто срезала. Получился
почти костыль. Сверху развилка. Оставалось попробовать подняться.
– Хорошо, что одна нога цела, – попробовал шутить
Кирилл. – А иначе пополз бы, как анаконда.
– И я бы рядом. Прикинь, две змеюки. Интересно, а как
солдаты по‑пластунски ползают? Хотя у них обычно две ноги. А на войне? Мы
с тобой как на войне, – я болтала без умолку, чтоб хоть как‑то
отвлечь его от боли.
Совместными усилиями мы поднялись. Но с первым шагом что‑то
не ладилось. Наверняка Кириллу было очень больно. Гораздо больнее, чем он
пытался показать. Он стоял на одной ноге, вторая подогнута немного. Я – в виде
живой опоры, а как же идти?
– Ты кричи. Если больно, надо кричать.
– Не оглохнешь?
– Может, ты навалишься мне на спину? Я сильная.
– Лучше помолчи, Стася. Не волнуйся. Сейчас проинтуичу,
и пойдем маршем с песнями. Ты какие марши знаешь?
Несмотря на мое полное незнание маршей, мы все‑таки
передвигались. Прыгая на одной ноге и опираясь на меня, Кирилл прошел совсем
немного. Но все‑таки – получилось!
– Погоди. Немного передохну и попробую иначе. Меня эти
доски задрали.
Доски постоянно норовили расползтись в разные стороны. Пока
Кирилл, якобы в шутку подвывая от боли, не перевязал их по‑новому.
Одна нога у ней была короче, другая деревянная была, а левый
глаз фанеркой заколочен, а левым она видеть не могла…
– Откуда ты выкопал эту песню? Или тебе ее мама на ночь
в детстве пела вместо колыбельной?
– Там дальше такое… Но тебе, деточка, я не спою.
Я тут же принялась капризничать. А что еще делать? Мне
казалось, что, когда он придуривается, ему лучше.
Мне исполнили оду про речку‑говнотечку и «пела так,
что все собаки выли, а у соседа отвалился потолок».
– Забыл! Все ценное забыл! Ничего, доберемся до дома, я
найду бывшего одноклассника. Он просто кладезь ценного рифмованного фольклора.
Он такое знает – зашибись.
– Такой культурный мальчик, а водишься со всякой
шпаной.
– Вожусь. Точнее – водился. Хорошие были времена.
Метров через сто мы снова передохнули. Сколько прошли до
вечера, не скажу, но не много. Теперь настал мой черед резать лапник. От страха
я соорудила такую кучу, что впору трем медведям ночевать.
– Хорошо, что черника тут созрела, – подбадривал
меня Кирилл, словно мы поужинали салатом оливье и икрой.
Лапник на землю. Слой травы. Потом мы. Потом наши куртки и
снова лапник. Такой бутерброд. Сначала было сыро. Потом ничего, согрелись. Но
ему ночью было очень больно. Я знаю. Он почти не спал и все время стонал, когда
хоть чуть шевелился.
* * *
Я с утра сбегала на разведку, проверить, вдруг рядом уже
настоящая дорога. Но ее не было. Зато набрала ягод в большой кулек из
свернутого лопуха. Лопух, когда рос, казался твердым, но потом размяк, и
черника норовила высыпаться на землю.
Где‑то к полудню у Кирилла начала подниматься
температура. И начался дождь. Мерзкий, противный, долгоиграющий. Воздух стал
как вода.
Я предложила Кириллу укрыться под деревом и побежала на
разведку. Снова напрасно. Только устала как собака. Кололо в правом боку, но я
стремглав неслась обратно, боясь, что Кириллу стало еще хуже.
– Ты как? – спросила я, протягивая ему выдранный с
корнем урожайный куст черники.
Кирилл попытался выглядеть здоровым, но у него не получалось
даже быть похожим на больного. Только – на очень больного.
Дождь не переставал, угрожая зарядить на всю ночь. Но мы все
равно передвигались. Поскальзываясь на неровных плитах, между которыми росла
трава. Когда солдатская дорога шла под уклон, то внизу всегда оказывалась
огромная лужа. Неизвестной глубины. Вот уж не думала, что перебраться по
осыпающейся вязкой обочине будет так сложно. Иногда приходилось тащить Кирилла
на спине. Он ругался всякими смешными словами. На себя, на ногу, на погоду.
Реже – на предков, которые загнали нас в этот чертов бесконечный лес.
– Лес – гуммозный. Дождик – потужливый. Эмо во всем
виноваты!
Про мать сказал, что глаз ей на жопу натянет и телевизор
сделает. Потом сквозь зубы упражнялся в остроумии насчет тетки с дядей. Когда
добрался до характеристики директрисы, мы преодолели небольшой подъем, который
отобрал последние силы.
И тут я услышала знакомый звук. Где‑то явно проехала
машина. Большая. С таким характерным ревом на подъеме.
– Кирилл! Ты тоже слышал? Там дорога!
– Справа? Ая думал, почудилось, – он просто
повалился на землю, попутно уронив и меня.
– Хорошие доски. Если б не они, щас бы еще раз ногу
сломал! – ругалась я неизвестно на кого.
Я помогла ему подползти к ближнему дереву. По‑моему,
это была осина, только здоровенная жутко. Я раньше таких не видела.
– Одна нога туда, другая обратно!
– Ты про что?
– Про то, что я скоро вернусь. Машина была там, совсем
рядом. Я понимаю, что она уже уехала. Но я выйду на дорогу, дождусь следующую и
проголосую. Только не уверена, что они тут косяком ходят. Так что тебе придется
подождать немного. Потерпишь?
– Я‑то потерплю. Только ты возвращайся скорее.
– Как только, так сразу, – моя усталость почти
рассеялась, только от голода здорово мутило.
– Тут муравьи, – пожаловался Кирилл.
Действительно, по земле около самого ствола копошились крупные черные
насекомые. Только шорох стоял. Они и на дерево зачем‑то лезли, создав
плотную черную цепочку.
