* * *
Последний раз меня садировали в присутствии толпы народа за
проколотый язык. На операцию я решилась по нескольким причинам. Одной из
которых была двойка за сочинение по литературе. Я честно написала про суть
философии эмо. Как понимаю, так и написала. Даже с интернета почти ничего не
тырила. Старалась быть максимально искренней. А училка сказала, что русский –
на пять, а содержание не соответствует теме. Кстати, два и пять получается
отметка на три с половиной или на четыре с минусом, а влепили двойку.
Несправедливо! Особенно когда твои мысли цитируют мерзким тоном на потеху всему
классу. И они еще удивляются, что я так переживаю. А кто бы не стал?
Я взяла и проколола язык, чтоб хоть как‑то скрасить
негатив. Другая причина отважного похода к дыроколу заключалась в том, что
железка во рту помогает чаще ощущать себя живой. Когда что‑то мешает, то
мы неосознанно обращаем на себя внимание. И более чутко воспринимаем
действительность. Если у вас есть здоровые ноги, то вы про них вспоминаете
только тогда, когда в ботинок попадает камушек или новая обувь натирает мозоль.
Кроме того, пирсинг языка намекает на возможность промолчать, когда говорить не
следует. И еще, прикольно шокировать консервативных мещан. Они так забавно
говорят «фу».
Но все‑таки, как ни крути, двойка стала спусковым
крючком для языковредительства.
Получается, что из‑за этой поганой двойки я потом
долго не могла говорить. У меня, оказывается, не то аллергия, не то инфекцию
занесли, не то я сама инфекция.
Язык был как арбуз и не помещался во рту. И слюни постоянно
текли, как у дога в жару.
– Кроссовок съел, а изо рта шнурки торчат, –
неумно пошутил выдающийся отличник Смирнов, цитируя какой‑то древний
анекдот.
И вовсе они не текли, я платком все время вытиралась. Но изо
рта пахло как‑то нехорошо, это факт. Если бы было с кем целоваться, то
хорошего мало.
Мамаша грозилась найти дырокола и сдать его
правоохранительным органам за причинение вреда ребенку. Но я успела убрать
железо, и она угомонилась. Мучения зазря. Гадость есть, а красоты никакой.
А Смирнов вообще‑то ничего, хоть и полный ботаник. Он
никогда никого не осуждает и, если есть за что похвалить, – хвалит. Хотя
мне от его одобрения ни тепло ни холодно.
– Я не хвалю, я так комплименты делаю, –
огрызнулся Смирнов, когда я ему все это высказала.
– Ну и пень ты, Смирник. Комплимент – это когда
привирают для поднятия настроения. Ну скажи, что у меня классная прическа?
Посмотрел угрюмо и молчит, гад.
– Ладно, проехали. А глаза красивые? – Если еще
раз промолчит, врежу по его умной башке учебником. Или язык покажу, чтоб в
обморок грохнулся.
– Глаза очень красивые, – быстро соглашается
догадливый Смирнов. – Яркие. Синие с зеленым. И ресницы очень густые. И
длинные. Почти как у меня.
– Поздравляю тебя с первым комплиментом в жизни. Сходи
в столовку, скушай пирожок.
– Я ничего не привирал, – признается Смирник.
– И зря. Тех, кто привирает, все любят. Запомни,
пригодится.
– Спасибо, – поблагодарил этот смешной дятел и
глубоко задумался.
Наверное, у него девушка появилась. Хотя представить себе
эту особь я не в состоянии. Но если появилась, мои рекомендации ему точно
пригодятся.
– И не стригись ты так коротко, – расщедрилась я
на умные советы.
– Глаза у тебя действительно красивые, а про прически
лучше говорить не будем, – ни с того ни с сего обозлился Смирнов.
Точно, девушку завел. И это правильно. Просто замечательно!
Она скрасит его отравленные учебой будни. И они станут ходить, взявшись за
руки, сидеть на заднем ряду в кино, есть мороженое в кафе.
А потом он ее бросит.
Потому что она – дура. Только дура может связаться с таким
неблагодарным типом, как Смирнов. Надо же – я ему правильные советы раздаю, а
он ничего приятного про мою прическу сказать не может.
А потом начался тайфун.
* * *
Директриса сразу после последнего урока ворвалась в наш
класс гнобить меня перед всеми. В присутствии моих скукоженных родичей. Отстой
заключался в том, что все заранее знали результат этого спектакля.
Придурки. И я в том числе, надо было свалить по‑тихому
с последнего урока. Теперь придется выслушивать всякую муру.
Где‑то после проникновенного «как тебе не совестно!»
по непонятным причинам мне вдруг дали слово. Как преступнику перед вынесением
страшного окончательного приговора.
– Как можно оскорблять человека за то, что он сам
распоряжается своим имуществом? Это мое тело. Пожалуй, оно единственное, что по‑настоящему
мое. У меня своего больше ничего и нет. Нет! – спохватилась я. – У
меня есть еще и моя жизнь. Хоть и говорят, что родители подарили. Но подаренное
не передаривают, правда? Значит, жизнь тоже моя собственность. Вот. Понимаете,
я тоже на что‑то имею право. И волосы тоже мои. И время – мое. Когда я
его трачу на такие вот собрания, то мое время потрачено впустую. А главное – я
не собираюсь жить как вы. Я не аксессуар, который должен по фасону
гармонировать с родителями.
Последняя фраза прозвучала слишком неуверенно. Да и
остальное, по‑честному, тоже полная мура. Надо было заранее
подготовиться. А то, чует мое сердце, они меня так сейчас распинать начнут, что
поводов поплакать будет предостаточно.
Директриса, хоть я ей и родная племянница, снисходительно
улыбалась мне, как слабоумной, а глаза как иголка, которой кровь из пальца
добывают. И эта самая иголка уже прицелилась в объект. То есть в меня. Я посмотрела
на нее внимательнее и вдруг поняла, что она жутко смахивает на перекормленную
раскрашенную жабу в лиловом турецком сарафане. И мне стало смешно. А вот
смеяться не стоило. Жаба покрылась нездоровым багровым румянцем. Того гляди
разлетится на тысячу кусков.
Чтоб скрыть смех, я принялась кашлять.
Вот было бы здорово, если б у меня оказался туберкулез.
Страшная неизлечимая форма. От которой умирают долго и мучительно. Вообразив
себя с этой страшной формой в придачу, я приложила скомканный платок к губам и
посмотрела, нет ли на нем пятен крови. Кроме еле заметного отпечатка помады –
ничего. Мне стало невероятно грустно. Не то от отсутствия болезни, не то от
безысходности.
– Это форменное безобразие, – робко пролепетала
училка по химии, заискивающе поглядывая в сторону директрисы.
