В этом призрачном полумраке высокие сосны в пойме реки,
такие сочно-зеленые при свете дня, казались совершенно черными на блеклой
пастели неба, — могучие, величественные гиганты, они стояли сомкнутым
строем, преграждая доступ к неспешно бегущей желтой воде. Белые трубы усадьбы
Уилксов на том берегу реки, на холме, меркли все больше среди густой темной
зелени дубов, и только мерцавшие кое-где огоньки зажженных к ужину ламп манили
на ночлег. Влажное, теплое дыхание весны, напоенное запахом свежевспаханной
земли и молодых, рвущихся к небу побегов, сладко обволакивало Скарлетт.
Весна, закаты, нежно-зеленая поросль никогда не пробуждали в
душе Скарлетт ощущения чуда. Прекрасное было повседневностью, частицей жизни,
как воздух, как вода. Ее сознание было восприимчиво к красоте лишь вполне
конкретных, осязаемых предметов — породистых лошадей, женских лиц, нарядных
одеяний… И все же торжественная тишина этих сумерек, спустившихся на
возделанные земли Тары, принесла успокоение ее взбаламученной душе. Она любила
эту землю — любила безотчетно и беззаветно, как любила лицо матери, склоненное в
молитве при свете лампады.
А Джералда все еще не было видно на безлюдной извилистой
дороге. Если сидеть здесь и ждать, Мамушка, без сомнения, отыщет ее и прогонит
в дом. Продолжая вглядываться в уходящую во мрак дорогу, она вдруг услышала
стук копыт, долетевший от подножия холма со стороны выгона, и увидела
разбегающихся в страхе коров и лошадей. Джералд О’Хара возвращался домой
напрямик через поля и гнал коня во весь опор.
Он взлетел на холм на своем плотном, длинноногом гунтере,
похожий издали на мальчишку, оседлавшего коня себе не по росту. Седые волосы
его стлались на скаку по ветру, он стегал лошадь хлыстом и понукал криком.
Забыв на мгновение а снедавшей ее тревоге, Скарлетт с
гордостью и нежностью любовалась отцом, ибо, что ни говори, а Джералд О’Хара
был лихим наездником.
«Стоит ему выпить, и его тут же понесет махать через
изгороди, — подумала Скарлетт. — А ведь как раз на этом месте в
прошлом году он вылетел из седла и сломал ногу. Хороший вроде бы получил урок.
Да еще клятвенно пообещал маме прекратить эти штуки».
Скарлетт не испытывала ни малейшего страха перед отцом. Он
был как бы ее сверстником — даже больше, чем сестры, — ведь Джералд,
словно мальчишка, любил втайне от жены скакать по полям напрямик, а Скарлетт —
тоже большая охотница до всяких эскапад — была его верной союзницей против
Мамушки. Она поднялась с дерева — поглядеть, как он будет прыгать.
Высокий жеребец приблизился к ограде и, подобравшись, без
малейшего, казалось, усилия взял препятствие под ликующие возгласы седовласого
всадника, махавшего в воздухе хлыстом. Не замечая дочери, стоявшей в тени под
деревьями, Джералд одобрительно потрепал лошадь по холке и свернул на дорогу.
— Любому коню в округе дашь сто очков, а может, и во
всем штате, — гордо поведал он своему жеребцу, и ирландский акцент, от
которого ему так и не удалось избавиться за все тридцать девять лет жизни в
Америке, отчетливо прозвучал в его речи. Затем он поспешно принялся
приглаживать волосы и оправлять мятую, выбившуюся из-за пояса сорочку и
съехавший набок галстук. Скарлетт понимала, что эти прихорашиваний нужны для
того, чтобы предстать перед женой в таком виде, какой подобает джентльмену,
степенно возвратившемуся домой верхом после визита к соседям. И тут же она
сообразила, что это дает ей повод начать разговор, не открывая истинной цели
своего появления здесь.
Она звонко рассмеялась. Джералд, как она и ожидала,
вздрогнул от неожиданности, затем увидел ее и придержал жеребца; вид у него
сделался сконфуженный и вместе с тем вызывающий. Он спешился с трудом —
поврежденное колено еще давало о себе знать — и, ведя лошадь в поводу,
направился к дочери.
— Так-так, мисс, — сказал он и ущипнул ее за
щеку, — вы, значит, взялись шпионить за мной и, совсем как ваша сестрица
Сьюлин на прошлой неделе, побежите жаловаться маменьке?
Голос его звучал н??годующе и в то же время жалобно, и
Скарлетт, желая немного подразнить его, насмешливо прищелкнула языком и
потянулась поправить ему галстук. На нее пахнуло крепким запахом виски и более
слабым — свежей мяты. И еще пахло жевательным табаком, кожей и лошадьми. Этот с
детства любимый запах был всегда связан в ее представлении с отцом, но
безотчетно нравился ей и как принадлежность других мужчин.
— Пет, па, я же не ябеда, вроде Сьюлин, — заверила
она отца и, отступив на шаг, окинула его оценивающим взглядом, дабы
удостовериться, что все в порядке.
Джералд был невысок ростом — чуть больше пяти футов, —
по обладал таким массивным торсом и могучей шеей, что, сидя, производил впечатление
крупного мужчины. Этот могучий торс держался на двух коротких, но чрезвычайно
крепких ногах, неизменно обутых в сапоги из самой лучшей кожи и столь же
неизменно широко расставленных, как у задиристого мальчишки. Низкорослые
мужчины обычно кажутся немного смешными, если начинают пыжиться и напускать на
себя важность, но бойцовский петух, даже если он мал, всегда пользуется
уважением на птичьем дворе, и то же самое можно было сказать о Джералде О’Хара.
Ни одному самому отчаянному смельчаку не пришло бы и голову отозваться о
Джералде О’Хара как о смешном маленьком коротышке.
Ему уже стукнуло шестьдесят, и его жесткие курчавые волосы
выбелила и посеребрила седина, но на лукавом лице этого жизнелюбца еще не
обозначилось морщин, а небольшие голубые глаза были по-прежнему молоды и взгляд
юношески безмятежен и тверд, ибо Джералд О’Хара не привык терзать свой мозг
отвлеченными проблемами, выходящими за пределы целесообразности прикупа или
блефа при игре в покер. И более, типичную ирландскую физиономию — широкоскулую,
краснощекую, боль, шеротую, курносую и воинственную — не так-то легко было бы
сыскать на всем пространстве его далекой, давно покинутой родины.
А под этой холерической внешностью скрывалось нежнейшее из
сердец. Вопли раба, получавшего, быть может, и заслуженную порку, детский плач
или жалобное мяуканье котенка были невыносимы для его ушей. Но пуще всего на
свете он страшился, как бы эта его слабость не была кем-нибудь подмечена, и
даже не подозревал, что через пять минут знакомства с ним его доброта бросалась
в глаза каждому: такое открытие нанесло бы самолюбию Джералда чувствительнейший
удар. Ведь ему казалось, что, заслышав громовые раскаты голоса хозяина, все,
трясясь от страха, опрометью бросаются исполнять его волю. Он был далек от
мысли о том, что только одному голосу — негромкому голосу его жены —
повиновалось все в поместье. Это должно было навеки остаться для него тайной,
ибо все, начиная с Эллин и кончая самым тупым негритенком, были участниками
безмолвного деликатного заговора: хозяин должен считать, что здесь его слово —
закон.
А уж Скарлетт бурные вспышки его гнева не пугали и подавно.
Она была старшей из детей Джералда, и теперь, когда двое его сыновей лежали в
могилах на семейном кладбище и стало очевидно, что он уже не будет иметь
наследника, у него мало-помалу образовалась привычка беседовать со Скарлетт как
мужчина с мужчиной, что весьма льстило ее тщеславию, и она полюбила эти беседы.
Скарлетт больше походила характером на отца, чем ее сетры — мечтательная,
хрупкая Кэррин, в крещении Кэролайн-Айрин, и изящная Сьюлин, крещенная
Сьюзин-Элинор, чрезвычайно гордившаяся своими аристократическими манерами.
