От Биг-Шэнти измученные, не спавшие ночи и ночи подряд
отряды отступили вдоль дороги до горы Кеннесоу, неподалеку от маленького
городка Мариетты, и заняли там оборонительный рубеж, растянувшись дугой на
десять миль. На крутых склонах горы они вырыли свои одиночные окопчики, а над
ними, на вершине, расположили батареи. Обливаясь потом, чертыхаясь, солдаты на
руках втаскивали тяжелые орудия на благословенные кручи, куда не могли
взобраться мулы. Раненые и вестовые, прибывшие в Атланту, успокаивали
перепуганное население города. Кручи Кеннесоу неприступны. Так же как и гора
Пайн и гора Лост, расположенные рядом и тоже укрепленные. Янки не смогут выбить
старину Джо с его позиций, и теперь им едва ли удастся обойти его с флангов,
так как укрытые в горах батареи держат под огнем все дороги на много миль.
Атланта вздохнула было свободно, но…
На ведь гора Кеннесоу была всего в двадцати двух милях от
города!
В день, когда первые раненые с горы Кеннесоу стали прибывать
в город, экипаж миссис Мерриуэзер остановился перед домом тетушки Питти в
совершенно не предусмотренный для визитов час — в семь утра, и черный слуга,
дядюшка Леви, был послан наверх, к Скарлетт: пусть она немедленно оденется —
надо ехать в госпиталь. Фэнни Элсинг и сестры Боннелл, поднятые ни свет ни заря
с постелей, отчаянно зевали на заднем сиденье экипажа, а элсинговская кормилица
с крайне недовольным видом сидела на козлах с корзиной свежевыстиранных бинтов
на коленях. Скарлетт встала с постели раздосадованная, так как протанцевала всю
ночь напролет на балу в гарнизоне, и у нее от усталости гудели ноги. Пока
Присси застегивала на ней самое старое и поношенное ситцевое платье,
надевавшееся только в госпиталь, она мысленно проклинала деятельную и
неутомимую миссис Мерриуэзер и раненых, а заодно и всю Конфедерацию в целом.
Наскоро хлебнув горького пойла из сушеного батата и поджаренной кукурузы,
заменявшего кофе, она вышла из дому и забралась в коляску.
Осточертела ей эта работа в госпитале. Сегодня же она скажет
миссис Мерриуэзер, что Эллин прислала письмо: просит ее приехать домой
погостить.
Однако толку от этого вышло мало. Достойная матрона в платье
с засученными выше локтя рукавами и в широченном переднике, облегавшем ее
дородную фигуру, искоса метнула на нее острый взгляд и сказала:
— Чтобы я больше не слышала от вас этого вздора,
Скарлетт Гамильтон! Сегодня же напишу вашей матушке и объясню, как мы нуждаемся
в вашей помощи. Не сомневаюсь, что она поймет и разрешит вам остаться. А теперь
надевайте передник и живей — к доктору Миду. Ему нужна помощница делать
перевязки.
«О боже! — угрюмо подумала Скарлетт. — Да в том-то
и беда. Мама конечно же велит мне остаться здесь, а я просто погибаю от этой
вони, не могу я больше! Вот будь я старухой — тогда сама командовала бы
девчонками, а мной никто бы не командовал… И послала бы я всех этих старых
ведьм во главе с миссис Мерриуазер ко всем чертям!» Да просто с души воротит от
этого госпиталя, от этого зловония, вшей, немытых, искалеченных тел. Если
поначалу в работе для нее была новизна, какая-то романтика, то еще год назад ей
все приелось. К тому же эти раненые, испытавшие горечь отступления, были совсем
не так привлекательны, как те, из первых эшелонов. Они не проявляли к ней
никакого интереса. От них только одно и можно было услышать: «Как там наши
бьются? А что предпринял сейчас старина Джо? Страх какой мозговитый командир
старина Джо». А Скарлетт старина Джо совсем не казался таким уж мозговитым.
Все, что он сумел сделать, — это позволил янки проникнуть на восемьдесят
восемь миль в глубь Джорджии. Нет, эти раненые были ей совсем не симпатичны. К
тому же очень уж многие из них умирали — умирали быстро, молча, слишком истощенные,
чтобы бороться с гангреной, заражением крови, тифом и пневмонией, начавшимися
прежде, чем они смогли добраться до Атланты и попасть в руки врача.
Дни стояли жаркие, и в отворенные окна тучами залетали мухи
— жирные, ленивые мухи, истощавшие терпение раненых хуже, чем боли от ран.
Волны страданий и смрада обступали Скарлетт со всех сторон, вздымались все выше
и выше. Ее свеженакрахмаленное платье взмокло от пота, пока она, с тазом в
руках, следовала за доктором Мидом, переходя от раненого к раненому.
Боже, как ей было гадко, какие усилия она прилагала, чтобы
ее не стошнило у всех на глазах, когда блестящий нож доктора Мида вонзался в
истерзанное тело! А как ужасно было слышать доносившиеся из операционной вопля,
когда там производилась ампутация! Как мучительно испытывать чувство жалости и
бессилия, глядя на бледные лица искалеченных людей, слышавших эти вопли и
напряженно ожидавших, что доктор сейчас подойдет и скажет: «Что поделаешь, мой
мальчик, руку тебе придется отнять. Да, да, я понимаю, но ты же видишь эти
багровые пятна? Придется тебе с ней расстаться».
Хлороформа не хватало, и к нему приходилось прибегать лишь
при самых тяжелых ампутациях; опиум тоже был на вес золота, и его давали только
умирающим, чтобы облегчить им переход на тот свет, а оставшимся на этом свете
облегчить страдания было нечем. И ни хинина, ни йода не было совсем. Да,
Скарлетт все это осточертело, и в то утро она позавидовала Мелани, которую
беременность спасала от работы в госпитале. Это была почти единственная
причина, считавшаяся уважительной в глазах общества и избавлявшая от ухода за
ранеными.
В полдень Скарлетт сняла передник и потихоньку улизнула из
госпиталя, пока миссис Мид писала письмо под диктовку какого-то долговязого
неграмотного горца. Скарлетт чувствовала, что силы ее иссякли. Достаточно уж ею
помыкали. К тому же она знала, что сейчас прибудет еще состав с ранеными, и
тогда ей придется работать до ночи и даже поесть, возможно, будет некогда.
Она быстро миновала два коротких квартала до Персиковой
улицы, жадно и глубоко, насколько позволял туго затянутый корсет, вдыхая
чистый, не отравленный смрадом воздух. На углу она остановилась, раздумывая,
куда бы направиться; ей стыдно было возвратиться к тете Питти, но она твердо
решила, что в госпиталь назад не пойдет, и тут вдруг увидела проезжавшего в
кабриолете Ретта Батлера.
— Вы похожи сейчас на дочку старьевщика, — заметил
он, одним взглядом охватив заштопанное лиловатое ситцевое платье в пятнах от
пота и расплескавшейся из таза воды. Скарлетт не знала, куда деваться от
смущения, и страшно обозлилась. Почему он всегда обращает внимание на дамские
туалеты, да еще позволяет себе делать грубые замечания по поводу ее неряшливого
вида!
— Ваше мнение меня не интересует. Спуститесь-ка,
помогите мне сесть и отвезите куда-нибудь, где бы меня никто не мог увидеть. Я
не вернусь в госпиталь — пусть меня повесят! Не я выдумала эту войну и не вижу
причины, почему я должна работать до потери сознания…
— Но это же отступничество от Нашего Священного Дела!
— Вам ли это говорить! Помогите мне сесть в кабриолет.
Куда бы вы ни направлялись, вы сначала повезете меня прокатиться.
Он спрыгнул на землю, и Скарлетт внезапно подумала: как
приятно видеть нормального мужчину — не безрукого, не безногого, не окривевшего,
не желтого от малярии, не белого как мел от боли — крепкого, здорового мужчину.
И хорошо одетого к тому же. И брюки и сюртук Ретта были из одного и того же
материала и сидели на нем отлично, а не болтались как на вешалке и не были узки
так, что не пошевелиться. При этом они были новые, а не какое-нибудь старье,
где из прорех выглядывает грязное, волосатое голое тело. Словом, вид у Ретта
был такой, точно ему неведомы никакие заботы на свете, и это само по себе
казалось просто невероятным, ибо теперь все мужчины были какие-то озабоченные,
встревоженные, мрачные. А смуглое лицо Ретта хранило безмятежное выражение, и
когда он подсаживал Скарлетт в кабриолет, яркий, чувственный рот его с почти
женственно-красивым изгибом губ тронула беззаботная улыбка.
