Как-то вечером, собирая на поднос ужин для Мелани, Скарлетт
шепотом поделилась своими опасениями с Присси, и, к ее удивлению, негритянка
помогла рассеяться страхам.
— А что ж тут такого, мисс Скарлетт, не пужайтесь, без
доктора обойдемся. А я-то на что? Я эти дела знаю. Мамка-то моя кто —
повивальная бабка. И я тож, как вырасту, буду детей принимать — а то нет? Меня
мамка учила. Так что положьтесь на меня.
Скарлетт облегченно вздохнула, узнав, что опытные руки
придут ей на помощь, но тем не менее ей страстно хотелось, чтобы это испытание
поскорее осталось позади. Сходя с ума от страха при каждом разрыве снаряда, она
всем существом своим отчаянно рвалась домой, в тихую обитель Тары, и каждую
ночь, отходя ко сну, молилась о том, чтобы ребенок появился на свет на
следующий день и она, освободившись от своего обещания, могла покинуть Атланту.
Тара казалась таким надежным, таким далеким от всех этих ужасов и бедствий
пристанищем.
Никогда еще Скарлетт не желала ничего так страстно, как
очутиться сейчас под родительским кровом, возле матери. Рядом с Эллин она не
знала бы страха, что бы ни произошло. После целого дня, наполненного воем и
оглушительным грохотом рвущихся снарядов, она ложилась спать с твердым
намерением наутро сказать Мелани, что не может больше выдержать ни единого дня
этой жизни, что она уезжает домой, а Мелани пусть перебирается к миссис Мид. Но
как только ее голова опускалась на подушку, перед глазами у нее возникало лицо
Эшли: бледное, напряженное, словно от какой-то невысказанной боли, но с легкой
улыбкой на губах — таким она видела его в миг их последней встречи… «Вы позаботитесь
о Мелани, я могу надеяться? Вы такая сильная, Скарлетт. Обещайте мне». И она
пообещала. А Эшли уже нет в живых. Где-то в чужом краю он лежит в земле. Но и
оттуда он наблюдает за ней, не позволяет ей нарушить данное ему слово. И живому
ли, мертвому, она будет ему верна, чего бы это ей ни стоило. Так день убегал за
днем, а Скарлетт оставалась в Атланте.
В своих ответах на письма Эллин, умолявшей ее возвратиться
домой, она старалась преуменьшать опасности осадного положения, описывала
состояние Мелани и кончала обещанием приехать, как только младенец появится на
свет. Эллин, всегда чувствительная к узам родства — будь то кровным или
сводным, — против воли соглашалась с ее доводами, но настойчиво требовала,
чтобы Присси с Уэйдом немедленно были отправлены домой. Это требование получило
самое жаркое одобрение со стороны Присси, у которой теперь при каждом
неожиданном звуке зубы начинали выбивать дробь, и она тупела до полного
идиотизма. Почти целый день она сидела, сжавшись в комочек в погребе, и если бы
не старуха Бетси, наши дамы начали бы пухнуть с голоду.
Скарлетт не менее Эллин рада была бы отправить Уэйда домой,
и не столько ради его безопасности, сколько потому, что вечный страх, в котором
пребывал ребенок, действовал ей на нервы. Взрывы снарядов приводили Уэйда в
состояние безмолвного ужаса, и даже в минуты затишья он все время цеплялся за
юбку Скарлетт, настолько испуганный, что не мог даже плакать. Вечером он боялся
ложиться в постель, боялся темноты, боялся уснуть, чтобы ночью его не похитили
янки, а негромкое жалобное хныканье ребенка во сне сводило Скарлетт с ума. Она
и сама была напугана не меньше, чем он, но ее злило, что его осунувшееся,
испуганное личико беспрерывно напоминало ей об этом. Да, разумеется, Уэйду
место в Таре! Нужно отправить его туда с Присси, а затем Присси тут же должна
возвратиться обратно, чтобы быть возле Мелани, когда придет срок.
Но не успела Скарлетт снарядить двух путешественников в
путь, как разнеслась весть, что войска янки повернули на юг и ведут теперь бои
вдоль железной дороги между Атлантой и Джонсборо. А что, если янки захватят
поезд, на котором поедут Уэйд и Присси? При одной мысли об этом Скарлетт и
Мелани побелели — ведь каждому было известно, какие зверства учиняют янки над
беззащитными детишками — хуже даже, чем над женщинами. И Скарлетт побоялась
отослать ребенка домой. Он остался в Атланте и ковылял за ней по дому, боясь
хоть на миг выпустить из ручонки ее юбку — маленький, испуганный, безмолвный,
как привидение.
День за днем осажденный город плавился в июльском зное, а
душными ночами громыхание пушек сменялось зловещей тишиной, и мало-помалу жизнь
в Атланте стала входить в колею. И снова всем стало казаться, что теперь, когда
случилось самое страшное, бояться больше нечего. Все со страхом ждали осады, и
вот город уже осажден, а жизнь в конце концов идет своим чередом. Идет почти
что по-прежнему. Все понимали, что живут на вулкане, но пока вулкан не начал
извергаться, они, в сущности, ничего предпринять не могли. Так чего же попусту
тревожиться? Быть может, извержения еще и, не произойдет. Вон ведь как генерал
Худ сдерживает янки, не подпускает их к городу! А кавалерия не подпускает их к
дороге на Мейкон! Шерману никогда ею не овладеть!
Но под напускной беспечностью перед угрозой рвущихся
снарядов, под притворным безразличием к полуголодному существованию и к янки,
стоявшим в полумиле от города, в сердцах жителей Атланты, несмотря на всю
безграничность их веры в людей в изодранных серых мундирах, заполнявших окопы,
неосознанно тлела тревожная неуверенность в завтрашнем дне. И под бременем
голода, горя, страха, среди мучительных всплесков и спадов надежды тревога эта
точила души.
Скарлетт же, глядя на суровые лица своих друзей, мало-помалу
обрела мужество, спасительный инстинкт самосохранения дал ей силы приспособиться
к обстоятельствам, согласно пословице: чему быть, того не миновать. Конечно,
она и сейчас еще вздрагивала при каждом залпе, но уже не кидалась к Мелани —
зарыться головой в подушки. Теперь, сдерживая волнение, она только произносила
дрогнувшим голосом:
— Это, кажется, где-то близко, да?
Страх ее ослабел еще и потому, что все стало представляться
ей в каком-то призрачном, нереальном свете, как во сне — слишком страшном сне,
чтобы он мог быть явью. Казалось невероятным, чтобы все это на самом деле
происходило с ней, Скарлетт О’Хара, чтобы смерть действительно подстерегала ее
каждый час, каждую минуту. У нее еще не укладывалось в сознании, что спокойное
течение жизни могло претерпеть такие изменения в столь короткий срок.
Казалось невозможным — чудовищным и невозможным, — что
чистая голубизна предрассветного неба будет осквернена черным дымом орудий,
который грозовым облаком повиснет над городом, что солнечный полдень, напоенный
таким пронзительным ароматом жимолости и вьющихся роз, может таить в себе смертельную
угрозу, что улицы могут оглушать воем снарядов, несущих гибель, разрывающих
людей и всякую живую тварь на куски.
Не стало тихих, дремотных часов послеобеденного покоя, ибо
даже если грохот битвы порой затихал, Персиковая улица во все часы дня полнилась
шумом: гремели влекомые куда-то пушки; ехали санитарные фургоны; брели раненые,
приковылявшие из окопов; убыстренным шагом проходили войсковые части,
перебрасываемые на оборону укреплений из одного конца города в другой; сломя
голову, словно от их проворства зависела судьба Конфедерации, скакали в штаб
вестовые.
