Стоя на залитой солнцем веранде и произнося слова
благодарности за хлопоты, которые взял на себя этот офицер, Скарлетт
почувствовала, что у нее слабеют колени. Кэррин умирает, иначе Джералд не стал
бы искать доктора, доверился бы искусному врачеванию Эллин! Когда молодой
офицер ускакал, подняв облачко красной пыли, она дрожащими пальцами вскрыла
конверт. В Конфедерации иссякли запасы бумаги, и Джералд написал свое послание
между строчек ее последнего письма к нему; прочесть его было нелегко.
«Дорогая дочка, твоя мать и обе сестры больны тифом. Они
очень тяжело больны, но мы должны надеятся на лучшее. Когда мама слегла, она
попросила меня написать тебе, чтобы ты ни под каким видом не приезжала домой,
не подвергала себя и Уэйда опасности подхватить заразу. Она шлет тебе привет и
просит помолиться за нее».
«Помолиться за нее!» Скарлетт вихрем взлетела по лестнице к
себе в спальню, упала на колени возле кровати и взмолилась господу так горячо,
как никогда еще не молилась за всю свою жизнь. Она не читала привычных молитв,
просто повторяла снова и снова:
— Матерь божья, не дай ей умереть! Я всегда буду
хорошей, только не дай ей умереть! Не дай ей умереть!.
Всю следующую неделю Скарлетт в ожидании вестей металась по
дому, словно раненое животное, вздрагивала, услыхав стук копыт, опрометью
сбегала ночью по лестнице, если какой-нибудь солдат стучался в дверь, но из
Тары вестей больше не было, и ей мнилось, будто весь континент, во всю свою
ширь, лег между нею и родным домом, хотя она и знала, что до поместья всего двадцать
пять миль пыльной дороги.
Почта по-прежнему не работала, и никто не знал, где теперь
войска конфедератов и где янки и что они замышляют, и только одно понимали все:
тысячи солдат в серых мундирах и тысячи в синих сражаются где-то между Атлантой
и Джонсборо. А из Тары не было вестей уже неделю.
Скарлетт достаточно нагляделась в госпитале на тифозных
больных и понимала, что может случиться при этой болезни за неделю. Эллин
больна, быть может, умирает, а она торчит здесь, в Атланте, с беременной
женщиной на руках, и две армии отделяют ее от родного дома. Эллин больна — быть
может, умирает.
Но как это могло случиться! Эллин же никогда не хворает. Все
это было настолько невообразимо, что выбило почву из-под ног и создавало
ощущение зыбкости. Кто угодно мог заболеть, только не она. Эллин ухаживала за
больными — и они выздоравливали. Она не может заболеть. Скарлетт рвалась домой.
Она рвалась в Тару с отчаянием испуганного ребенка, видящего перед собой лишь
одну всегда надежную, тихую пристань.
Домой! В невысокий белый дом с развевающимися белыми
занавесками на окнах, с густо поросшей клевером лужайкой, над которой неумолчно
гудят пчелы, с маленьким черным сорванцом на ступеньках веранды, деловито
охраняющим цветочные клумбы от уток и индюшат, к безмятежному покою красной
земли и белоснежных хлопковых плантаций, миля за милей белеющих под солнцем!
Домой!
Почему не уехала она домой в начале осады, когда все
спасались бегством из города! Ничего бы не случилось, если бы она увезла с
собой и Мелани, столько времени еще было впереди!
«О черт бы ее побрал! — в сотый раз подумала
Скарлетт. — Почему не могла она уехать с тетей Питти в Мейкон! Ее место
там, с ее родными, а вовсе не со мной. Я же ей не кровная родня. Чего она так
за меня уцепилась? Уехала бы в Мейкон, а я бы поехала домой, к маме. Даже
сейчас, да, даже сейчас я бы еще могла пробраться домой, плюнув на янки, если
бы не этот ребенок у нее в животе. Генерал Худ дал бы мне сопровождающего.
Генерал Худ очень воспитанный человек, я наверное уговорила бы его дать мне
сопровождающего и белый флаг, чтобы я могла пересечь линию фронта. Так нет же —
я должна сидеть тут и ждать появления этого младенца!.. О мамочка, мама, не
умирай!.. Почему Мелани все никак не может родить? Сегодня же пойду к доктору
Миду и спрошу, нет ли какого-нибудь способа ускорить это дело, чтобы я могла
уехать домой.., если мне удастся раздобыть сопровождающего. Доктор Мид сказал,
что роды будут тяжелые. Боже милостивый, а вдруг она умрет! Вдруг Мелани умрет.
Умрет. И Эшли… Нет, об этом нельзя думать, это скверно. Но ведь Эшли… Нет, не
хочу об этом думать, его же все равно, наверное, уже нет в живых. И он взял с
меня слово, что я позабочусь о ней. Но… но если я не очень буду заботиться о
ней и она умрет, а Эшли все еще жив… Нет, я не должна так думать. Это грешно. А
я обещала господу быть хорошей, если он не даст маме умереть. Господи, хоть бы
этот ребенок родился, наконец! Хоть бы уж я могла выбраться отсюда, уехать
домой.., куда угодно, только подальше отсюда!» Она возненавидела этот зловеще
притихший город, который так полюбился ей когда-то… Да он и не был похож на ту
веселую, бесшабашно веселую Атланту, которая ее очаровала. Эти страшные,
погруженные в безмолвие, словно по ним прошла чума, улицы, такие тихие, такие
чудовищно тихие после грохота канонады. В шуме боя, в чувстве опасности было
что-то бодрящее.
Наступившая тишина таила в себе только безмерный ужас. Город
казался населенным призраками — призраками страха, тревоги, воспоминаний. У
людей заострились лица, а те солдаты, что попадались Скарлетт на глаза, были
похожи на выдохшихся бегунов, которые заставляют себя сделать отчаянный рывок
на финишной прямой, когда состязание уже безнадежно проиграно.
Наступили последние дни августа, и стали доходить упорные
слухи о жесточайших боях, каких еще не было за все время битвы за Атланту. Бои
шли где-то на юге. В городе уже никто не пытался улыбаться или шутить — все
напряженно ждали исхода боев. Теперь и здесь все понимали то, что на фронте
поняли две недели назад: дни Атланты сочтены; если дорога на Мейкон будет
отрезана, Атланта падет.
Утром первого сентября Скарлетт проснулась с гнетущим
чувством страха, который поселился в ней накануне вечером, лишь только она
опустила голову на подушку. Еще одурманенная сном, она подумала: «Из-за чего я
так встревожилась вчера, ложась спать? Да, сражение. Вчера где-то произошла
большая битва! Боже мой, кто же победил?» Она сразу села в постели, протирая
глаза, и тяжесть снова сдавила ее сердце.
Воздух был душен даже в эти утренние часы, предвещая палящий
полуденный зной, — раскаленное солнце в беспощадной, сверкающей синеве
небес. Улица за окном безмолвствовала. Ни скрипа колес в тишине, ни топота
марширующих ног, подымающих красную пыль. Из соседних домов не доносилось
певучих негритянских голосов, из кухонь не тянуло аппетитным запахом утренней
стряпни: все соседи, за исключением миссис Мид и миссис Мерриуэзер, уехали в
Мейкон. Но и из этих двух домов не долетало ни звука. Дальше, в торговой части
улицы, тоже было тихо: магазины и конторы закрыты, заколочены досками, а их
владельцы рассыпались по округе с винтовками в руках.
В это утро тишина показалась Скарлетт еще более грозной, чем
накануне, чем во все зловеще тихие дни минувшей недели; ей уже не захотелось,
как прежде, понежиться, потянуться, зарыться поглубже в подушки, она торопливо
поднялась с постели и подошла к окну в надежде увидеть хоть чье-то знакомое
лицо, хоть что-нибудь, что могло бы поднять ее дух. Но улица была пустынна. Ей
бросилось в глаза, что все еще зеленая листва деревьев пожухла под толстым
слоем красной пыли, а цветы перед домом увяли без ухода.
