У Скарлетт от страха зуб на зуб не попадал, но сама она
этого даже не замечала. Ее трясло как в ознобе, хотя жар полыхал ей в лицо. Ад
разверзся, и если бы дрожащие ноги ей повиновались, она выскочила бы из повозки
и с визгом бросилась бы обратно во мрак, обратно под спасительную крышу дома
мисс Питтипэт. Она теснее прижалась к Ретту, вцепилась трясущимися пальцами в
его рукав и молча всматривалась в его лицо, ожидая хоть слова ободрения. В алых
отблесках огня профиль Ретта — красивый, жесткий, насмешливый — вырисовывался
четко, как на античных монетах. Когда она прижалась к нему, он обернулся, и
блеск его глаз обжег ее, испугал, как вырвавшееся наружу пламя. Скарлетт
казалось, что он полон какого-то презрительного и бесшабашного ликования,
словно все происходящее доставляет ему только радость и он с упоением спешит
навстречу аду, к которому они с каждой минутой приближались.
— Держите, — сказал он, вытаскивая один из двух
заткнутых у него за пояс длинностволых пистолетов, — и если только
кто-нибудь — белый ли, черный ли — приблизится с вашей стороны к повозке и
попробует остановить лошадь, стреляйте в него, а разбираться будем потом.
Только упаси вас бог — не подстрелите при этом нашу клячу.
— Я… У меня есть оружие, — прошептала Скарлетт,
сжимая в руке лежавший у нее на коленях пистолет и твердо зная, что даже перед
лицом смерти побоится спустить курок.
— Есть оружие? Откуда вы его взяли?
— Это Чарльза.
— Чарльза?
— Ну да, Чарльза — моего мужа.
— А у вас в самом деле был когда-то муж,
малютка? — негромко проговорил Ретт и рассмеялся.
Хоть бы уж он перестал смеяться! Хоть бы скорее увез ИХ
отсюда!
— А откуда же, по-вашему, у меня ребенок? — с
вызовом спросила она.
— Ну, муж — это не единственная возможность…
— Замолчите и поезжайте быстрей! Но он внезапно натянул
вожжи, почти у самой улицы Мариетты, возле стены еще не тронутого огнем склада.
— Скорей же! — Это было единственное, о чем она
могла думать: — Скорей! Скорей!
— Солдаты! — произнес он.
Они шли по улице Мариетты, мимо пылающих зданий, шли
походным строем, насмерть измученные, таща как попало винтовки, понуро опустив
головы, уже не имея сил прибавить шагу, не замечая ни клубов дыма, ни рушащихся
со всех сторон горящих обломков. Шли ободранные, в лохмотьях, неотличимые один
от другого, солдаты от офицеров, — если бы у последних обтрепанные поля
шляп не были пришпилены к тулье кокардой армии конфедератов. Многие были босы,
у кого голова в бинтах, у кого рука. Они шли, не глядя по сторонам, безмолвные
как привидения, и лишь топот ног по мостовой нарушал тишину.
— Поглядите на них внимательно, — услышала
Скарлетт голос Ретта. — Потом будете рассказывать своим внукам, что видели
арьергард Нашей Великой Армии в момент ее отступления.
Внезапно она почувствовала к нему острую ненависть — такую
всепоглощающую, что на какой-то миг это чувство заглушило даже страх — жалкий,
презренный страх, как показалось ей в эту минуту. Она знала, что и ее
собственная безопасность, и безопасность всех остальных — тех, кто там, у нее
за спиной в этой повозке, — в его руках, и только в его, и все же она не
могла не испытывать к нему ненависти за издевательские слова об этих несчастных
в лохмотьях. Промелькнула мысль о мертвом Чарльзе, об Эшли, который, быть
может, тоже уже мертв, о всех веселых, храбрых юношах, гниющих в наспех вырытых
могилах, и она забыла, что сама когда-то называла их про себя дураками. Она не
произнесла ни слова, только в бессильном бешенстве поглядела на Ретта, и взгляд
ее горел ненавистью и презрением.
Уже проходили последние ряды колонны, когда какая-то
маленькая фигурка с волочащейся по земле винтовкой покачнулась и стала, глядя
вслед уходящим. Скарлетт увидела отупевшее от усталости лицо, бессмысленное,
как у лунатика. Солдат был не выше ее ростом — не больше, казалось, своей
винтовки. И лицо — безусое, перепачканное грязью. «Лет, верно,
шестнадцать, — пронеслось у Скарлетт в уме, — верно, из внутреннего
охранения, а может, просто сбежавший из дому школьник».
Она продолжала наблюдать за ним, и в этот миг у мальчишки
подогнулись колени и он повалился ничком на землю. Двое мужчин молча вышли из
последнего ряда колонны и направились к нему. Один — высокий, худой, с черной
бородой почти до пояса — все так же молча протянул свою винтовку и винтовку
упавшего другому. Затем наклонился и с ловкостью фокусника закинул тело
мальчишки себе на плечо. Не спеша, чуть согнувшись под своей ношей, он зашагал
следом за удалявшимся отрядом, а мальчишка яростно выкрикивал, точно
рассерженный ребенок:
— Отпусти меня, черт бы тебя побрал! Отпусти меня! Я
могу идти!
Бородатый не произнес ни слова в ответ и вскоре скрылся за
поворотом дороги.
Ретт сидел неподвижно, опустив вожжи, и глядел им вслед.
Смуглое лицо его было странно задумчиво. Внезапно раздался треск рушащихся
бревен, и узкий язык пламени взвился над кровлей склада, в тени которого стояла
их повозка. Огненные вымпелы и стяги торжествующе взвились к небу у них над головой.
Дым разъедал ноздри, Уэйд и Присси раскашлялись. Младенец чуть слышно
посапывал.
— Боже милостивый, Ретт! Вы что — совсем рехнулись?
Чего мы стоим? Гоните! Гоните же скорей!
Ретт, не отвечая, безжалостно хлестнул лошадь хворостиной, и
она рванулась вперед. Повозка, дико раскачиваясь из стороны в сторону, опять
затряслась по улице Мариетты, пересекая ее наискось. Перед ними открылся
недлинный, узкий, похожий на огненное ущелье проулок, который вел к
железнодорожным путям. Все здания по обеим его сторонам горели, и повозка
ринулась туда. Их обдало испепеляющим жаром, ослепило сверканием тысячи
раскаленных солнц, оглушило чудовищным треском и грохотом. Какие-то, подобные
вечности, мгновения они находились в центре огненного вихря, затем внезапно их
снова обступил полумрак.
Когда они неслись по горящей улице и с грохотом пересекали
железнодорожное полотно, Ретт молча, размеренно нахлестывал лошадь. Лицо его
было сосредоточенно и замкнуто, мысли, казалось, бродили где-то далеко. И
невеселые, как видно, были это мысли — так ссутулились его широкие плечи, так
твердо были сжаты челюсти. Жаркий пот струями стекал со лба и щек, но он его
словно не замечал.
Он свернул в какую-то боковую улочку, затем в другую, и
повозка так пошла колесить из одного узкого проулка в другой, что Скарлетт
совершенно утратила всякое представление о том, где они находятся, а рев пожара
замер уже далеко позади. И по-прежнему Ретт не произносил ни слова. Только
размеренно, методично нахлестывал лошадь. Багровые сполохи огня гасли в небе, и
путь беглецов уходил в такой мрак, что Скарлетт рада была бы услышать от Ретта
хоть единое слово — даже насмешливое, даже язвительное, обидное. Но он молчал.
