Скарлетт неожиданно рассмеялась. Должно быть, нервы у нее
совсем развинтились, если скрип колодезного ворота, знакомый ей с младенческих
лет, мог так ее напугать. Дилси внимательно на нее поглядела. Ничто не
отразилось на ее спокойном, исполненном достоинства лице, но Скарлетт
почувствовала, что Дилси все поняла. Скарлетт снова откинулась на спинку стула.
Надо бы хоть расшнуровать корсет, расстегнуть воротник, который душил ее,
вытряхнуть из туфель песок и камешки, от которых горели ноги.
Неспешно поскрипывал ворот, обвиваясь веревкой и с каждым
оборотом все выше поднимая ведерко с водой. Скоро она придет сюда — та, что
вынянчила и Эллин, и ее. Скарлетт сидела молча, словно бы отрешившись на миг от
всего, а младенец, насытившись молоком, потерял полюбившийся ему сосок и
захныкал. Дилси, такая же молчаливая, как Скарлетт, снова приложила младенца к
груди, тихонько его покачивая. Скарлетт прислушивалась к медленному шарканью
Мамушкиных ног на заднем дворе. Как недвижен и тих воздух ночи! Малейший звук
громом отдавался в ушах.
Лестница в холле, казалось, заходила ходуном под тяжестью
грузного тела, когда Мамушка со своей ношей стала подниматься наверх. И вот она
появилась в дверях: две деревянные бадейки, полные воды, оттягивали ей плечи,
доброе темное лицо было печально — недоуменно-печально, как лицо старой
мартышки.
При виде Скарлетт глаза ее засветились радостью, белые зубы
блеснули в улыбке, она поставила бадейки, и Скарлетт, вскочив, бросилась к ней
и припала головой к широкой, мягкой груди, к которой в поисках утешения
припадало столько голов — и черных и белых. «Вот то немногое надежное, что
осталось от прежней жизни, что не изменилось», — пронеслось у Скарлетт в
голове. Но первые же слова Мамушки развеяли эту иллюзию.
— Наша доченька воротилась домой! Ох, мисс Скарлетт,
опустили мы мисс Эллин в могилку, и как теперь жить-то будем, ума не приложу!
Ох, мисс Скарлетт, одного хочу — поскорее лечь рядом с мисс Эллин! Куда ж я без
нее! Только горе да беда кругом. Знай одно — свою ношу нести…
Скарлетт стояла, припав головой к Мамушкиной груди;
последние слова Мамушки поразили ее слух: «Знай одно — свою ношу нести». Именно
эти слова монотонно стучали у нее в мозгу весь вечер, сводя ее с ума. И сейчас
у нее захолонуло сердце, когда она вспомнила, откуда они:
Еще день, еще два свою ношу нести
И не ждать ниоткуда подмоги.
Еще шаг, еще шаг по дорогам брести…
«И не ждать ниоткуда подмоги…» — эта строчка всплыла теперь
в усталой памяти. Неужели ее ноша никогда не станет легче? И возвращение домой
— это не благословенное утоление всех печалей, а еще новый груз ей на плечи?
Она выскользнула из объятий Мамушки и погладила ее по морщинистой щеке.
— Ласточка моя, что с вашими ручками! — Мамушка
взяла ее маленькие, натруженные, все в волдырях и ссадинах руки и глядела на
них с ужасом и осуждением. — Мисс Скарлетт, уж я ли не говорила вам, я ли
вам не говорила, что настоящую леди всегда можно узнать по рукам… А личико-то у
вас совсем потемнело от загара!
Бедная Мамушка, ей все еще бередят душу эти пустяки, хотя
над головой ее прогремела война и она смотрела в глаза смерти! Того и гляди,
она, пожалуй, скажет, что молодой даме с волдырями на пальцах и веснушками на
носу никогда не заполучить жениха! Скарлетт поспешила ее опередить:
— Мамушка, расскажи мне про маму. Я не могу слышать,
как о ней рассказывает папа.
Слезы брызнули из глаз Мамушки; она наклонилась и подняла
бадейки с водой. Молча поставила их возле кровати, откинула простыню и начала
стаскивать ночные рубашки с Кэррин и Сьюлин. Скарлетт смотрела на своих сестер
в тусклом, мерцающем свете ночника и видела, что рубашка у Кэррин, хотя и
чистая, но уже превратилась в лохмотья, а на Сьюлин — старый пеньюар из
небеленого полотна, пышно отделанный ирландским кружевом. Мамушка, молча роняя
слезы, обтирала мокрой губкой исхудалые девичьи тела, а вместо полотенца
пускала в ход обрывок старого передника.
— Мисс Скарлетт, это все Слэттери, эта никудышная, жалкая
белая голытьба, дрянные, подлые людишки! Это они сгубили мисс Эллин. Уж сколько
я ей толковала, сколько толковала — нечего с ними связываться, одно зло от них,
да уж больно она добрая была, никому не могла отказать в помощи.
— Слэттери? — с недоумением переспросила
Скарлетт. — А они здесь при чем?
— На них там напала эта самая хворь. — Мамушка
показала тряпкой, с которой стекала вода, на обнаженные тела сестер. —
Эмми, старшая дочка мисс Слэттери, слегла, и мисс Слэттери принеслась как
угорелая сюда, за мисс Эллин. Она ж всегда этак, случись у них чего. Почему бы
ей самой-то не повозиться со своими? Мисс Эллин и так еле на ногах держалась. А
все ж таки пошла туда и ухаживала за Эмми. А сама-то она уже тогда больна была.
Ваша мама, мисс Скарлетт, уже давно была больна. Есть-то почитай что нечего
было, что ни вырастим — все забирали для солдат. А мисс Эллин ела как птичка. И
уж сколько я ей ни толковала, сколько ни толковала — бросьте вы возиться с этой
белой голытьбой, да разве она меня слушала. А когда Эмми пошла вроде на
поправку, слегла мисс Кэррин. Да, мэм, тиф пошел дальше и пришел сюда, и мисс
Кэррин слегла, а за ней и мисс Сьюлин. Ну, тут мисс Эллин принялась выхаживать
их.
За рекой — янки, кругом стрельба, негры с полей что ни день
бегут, и никто не знает, что с нами будет. Я думала — ума решусь. А мисс Эллин
— ну хоть бы что, такая ж, как всегда. Только о дочках очень тревожилась, что
нету у нас ни лекарств, ничего. И как-то раз — мы в ту ночь почитай что раз
десять обтирали их, бедняжек, — она и говорит мне: «Мамушка, я бы, —
говорит, — продала бы, кажется, душу дьяволу за кусочек льда, чтобы
положить на лоб моим дочкам».
Она сюда никого не пускала — ни мистера Джералда, ни Розу,
ни Тину, никого, только меня, потому как я-то тифом раньше переболела. А потом
он свалил и ее, и я сразу увидала, мисс Скарлетт, что тут уж ничем не поможешь.
Мамушка выпрямилась и вытерла фартуком слезы.
— Ее сразу скрутило, и даже этот добряк — доктор-янки —
ничего поделать не мог. Она, мисс Скарлетт, не понимала ничего. Я, бывало,
кличу ее, кличу, говорю с ней, а она даже и не узнает своей Мамушки.
— А про меня.., она вспоминала? Звала меня?
— Нет, ласточка. Она думала, что она опять в Саванне,
опять девочка еще. И не звала никого.
Дилси пошевелилась и опустила уснувшего ребенка себе на
колени.
— Нет. Она звала, мэм. Одного человека звала.
— Цыц ты! Заткни свою краснокожую пасть! —
Мамушка, дрожа от возмущения, повернулась к Дилси.
— Тише, Мамушка, тише! Кого она звала, Дилси? Папу?
— Нет, мэм. Не вашего папеньку. Это было в ту ночь,
когда жгли хлопок…
— Так хлопок сожгли? Весь?.. Что ты молчишь?
