— Да, мэм, сгорел он. Солдаты вытащили его из-под
навеса на задний двор, подожгли и все кричали: «Во какой у нас костер — самый
большой во всей Джорджии!» Урожай хлопка за три года — сто пятьдесят тысяч
долларов, — все спалили одним махом!
— Светло было как днем. Даже здесь, наверху, в комнатах
так стало светло — нитку можно было продеть в иголку. Мы страсть как боялись,
что и дом загорится. И когда в окнах-то засветилось, мисс Эллин села на постели
и громко-громко крикнула — раз и потом другой: «Филипп! Филипп!» Я такого имени
отродясь не слыхала, но только это было чье-то имя и она, значит, звала
кого-то.
Мамушка, окаменев, приросла к месту. Она сверлила глазами
Дилси, а Скарлетт молча закрыла лицо руками. Кто такой этот Филипп, какое
отношение имел он к Эллин, почему призывала она его в свой смертный час?
Долгий путь от Атланты до Тары, который должен был привести
ее в объятия Эллин, пришел к концу, и перед Скарлетт воздвиглась глухая стена.
Никогда уже больше не уснет она безмятежно, как ребенок, под отчим кровом,
окруженная любовью и заботами Эллин, ощущая их на себе, словно мягкое пуховое
одеяло. Не было больше тихой пристани, и все казалось ненадежным и непрочным. И
не было пути ни назад, ни в сторону — тупик, глухая стена. И ношу свою она не
могла переложить на чьи-то другие плечи. Отец стар и не в себе от горя; сестры
больны; Мелани чуть жива; дети беспомощны, а кучка негров взирает на нее с детской
доверчивостью, ходит за ней по пятам, твердо зная, что старшая дочь Эллин будет
для всех столь же надежным оплотом, каким была ее мать.
За окном всходила луна, и в ее тусклом свете перед взором
Скарлетт, подобная обескровленном телу (ее собственному, медленно кровоточащему
телу), лежала обезлюдевшая, выжженная, разоренная земля. Вот он, конец пути:
старость, болезни, голодные рты, беспомощные руки, цепляющиеся за ее подол. И
она, Скарлетт О’Хара Гамильтон, вдова девятнадцати лет от роду, одна, одна с малюткой-сыном.
Так что же ей теперь делать? Конечно, тетушка Питти и Бэрры
в Мейконе могут взять к себе Мелани с младенцем. Если сестры поправятся, родные
Эллин должны будут — пусть даже им это не очень по душе — позаботиться о них. А
она и Джералд могут обратиться за помощью к дядюшкам Джеймсу и Эндрю.
Скарлетт поглядела на два исхудалых тела, разметавшиеся на
потемневших от пролитой воды простынях. Она не испытывала любви к Сьюлин и
сейчас внезапно поняла это с полной отчетливостью. Да, она никогда ее не любила.
Не так уж сильно привязана она и к Кэррин — все слабые существа не вызывали в
ней симпатии. Но они одной с ней плоти и крови, они частица Тары. Нет, не может
она допустить, чтобы они жили у тетушек, на положении бедных родственниц. Чтобы
кто-то из О’Хара жил у кого-то из милости, на чужих хлебах! Нет, этому не
бывать!
Так неужели нет выхода из этого тупика? Ее усталый мозг
отказывался соображать. Она медленно, словно воздух был плотным, как вода,
подняла руки и поднесла их к вискам. Потом взяла тыквенную бутыль,
установленную между стаканами и пузырьками, и заглянула в нее. На дне
оставалось еще немного виски — при этом тусклом свете невозможно было понять
сколько. Странно, что резкий запах виски уже не вызывал в ней отвращения. Она
сделала несколько медленных глотков, но виски на этот раз не обожгло ей горло —
просто тепло разлилось по всему телу, погружая его в оцепенение.
Она положила на стол пустую бутылку и поглядела вокруг. Все
это сон: душная, тускло освещенная комната; два тощих тела на кровати; Мамушка
— огромное, бесформенное нечто, примостившееся возле; Дилси — неподвижное
бронзовое изваяние с розовым комочком, уснувшим у ее темной груди… Все это сон,
и когда она проснется, из кухни потянет жареным беконом, за окнами прозвучат
гортанные голоса негров, заскрипят колеса выезжающих в поле повозок, а рука
Эллин мягко, но настойчиво тронет ее за плечо.
А потом она увидела, что лежит у себя в комнате, на своей
кровати, в окно льется слабый свет луны и Мамушка с Дилси раздевают ее. Она
была уже избавлена от мук, причиняемых тугим корсетом, и могла легко и свободно
дышать всей грудью. Она чувствовала, как с нее осторожно стягивают чулки,
слышала невнятное, успокаивающее бормотание Мамушки, обмывавшей ее натруженные
ступни… Как прохладна вода, как хорошо лежать здесь, на мягкой постели, и
чувствовать себя ребенком! Она глубоко вздохнула и закрыла глаза… Пролетело
какое-то мгновение, а быть может, вечность, и она уже была одна, и в комнате
стало светлее, и луна заливала сиянием ее постель.
Она не понимала, что сильно захмелела — захмелела от
усталости и от виски. Ей казалось просто, что она как бы отделилась от своего
измученного тела и парит где-то высоко над ним, где нет ни страданий, ни
усталости, и голова у нее необычайно светла, и мозг работает со сверхъестественной
ясностью.
Она теперь смотрела на мир новыми глазами, ибо где-то не
долгом и трудном пути к родному дому она оставила позади свою юность. Ее душа
уже не была податливой, как глина, восприимчивой к любому новому впечатлению.
Она затвердела — это произошло в какую-то неведомую секунду этих бесконечных,
как вечность, суток. Сегодня ночью в последний раз кто-то обходился с нею как с
ребенком. Юность осталась позади, она стала женщиной.
Нет, она не может и не станет обращаться ни к братьям
Джералда, ни к родственникам Эллин. О’Хара не принимают подаяний. О’Хара умеют
сами позаботиться о себе. Ее ноша — это ее ноша и, значит, должна быть ей по
плечу. Глядя на себя откуда-то сверху и словно бы со стороны, она без малейшего
удивления подумала, что теперь ее плечи выдержат все, раз они выдержали самое
страшное. Она не покинет Тару. И не только потому, что эти акры красной земли
принадлежат ей, а потому, что она сама — всего лишь их частица. Она, подобно
хлопку, корнями вросла в эту красную, как кровь, почву и питалась ее соками.
Она останется в поместье и найдет способ сохранить его и позаботиться об отце,
и о сестрах, и о Мелани, и о сыне Эшли, и о неграх. Завтра…
Oх, это завтра. Завтра она наденет на шею ярмо. Завтра
столько всего нужно будет сделать. Нужно пойти в Двенадцать Дубов и в усадьбу
Макинтошей и поискать, не осталось ли чего-нибудь в огородах, а потом поглядеть
по заболоченным местам у реки, не бродят ли там разбежавшиеся свиньи и куры. И
нужно поехать в Джонсборо и Лавджой, отвезти мамины драгоценности — может, там
остался кто-нибудь, у кого удастся выменять их на продукты. Завтра… завтра —
все медленнее отсчитывало у нее в мозгу, словно в часах, у которых завод на
исходе; но необычайная ясность внутреннего зрения оставалась.
И неожиданно ей отчетливо припомнились все семейные истории,
которые она столько раз слушала в детстве — слушала нетерпеливо, скучая и не
понимая до конца. О том, как Джералд, не имея ни гроша за душой, стал
владельцем Тары; как Эллин оправилась от таинственного удара судьбы; как
дедушка Робийяр сумел пережить крушение наполеоновской империи и заново
разбогател на плодородных землях Джорджии; как прадедушка Прюдом создал
небольшое королевство, проникнув в непролазные джунгли на Гаити, все потерял и
вернул себе почет и славу в Саванне; о бесчисленных безымянных Скарлетт,
сражавшихся бок о бок с ирландскими инсургентами за свободную Ирландию и
вздернутых за свои старания на виселицу, и о молодых и старых О’Хара, сложивших
голову в битве на реке Бойн, защищая до конца то, что они считали своим по
праву.
