Она пошла назад и на этот раз выбрала тропинку, спускавшуюся
к молчаливым рядам беленых хижин, время от времени громко выкрикивая на ходу:
— Хэлло!
Но никто не откликался. Даже собачьего лая не раздалось в
ответ. По-видимому, все негры Уилксов разбежались или ушли с янки. Скарлетт
знала, что у каждого негра был свой маленький огородик, и она направилась туда
в надежде, что война пощадила хоть эти жалкие клочки земли.
Ее поиски увенчались успехом, но она была уже так измучена,
что не испытала радости при виде репы и кочанов капусты — вялых, сморщившихся
без поливки, но все же державшихся на грядках, — и стручков фасоли и
бобов, пожелтевших, но еще годных в пищу. Она села между грядок и дрожащими
руками принялась выкапывать овощи из земли, и мало-помалу ее корзина стала
наполняться. Сегодня дома у них будет хорошая еда, хотя и без кусочка мяса.
Впрочем, немного свиного сала, которое Дилси использует для светильников, можно
будет пустить на подливку. Не забыть сказать Дилси, что лучше жечь пучки
смолистых сосновых веток, а сало использовать в пищу.
Возле крыльца одной из хижин она наткнулась на небольшую
грядку редиски и внезапно почувствовала лютый голод. При мысли о сочном остром
вкусе редиски ее желудок требовательно взалкал. Кое-как обтерев редиску юбкой,
она откусила половину и проглотила, почти не жуя. Редиска была старая, жесткая
и такая едкая, что у Скарлетт на глазах выступили слезы. Но лишь только этот
неудобоваримый комок достиг желудка, как тот взбунтовался, Скарлетт бессильно
упала ничком на мягкую грядку, и ее стошнило.
Слабый запах негритянского жилья наползал на нее из хижины,
усиливая тошноту, и она даже не пыталась ее подавить и продолжала устало
отрыгивать, пока все — и хижина, и деревья — не завертелось у нее перед
глазами.
Она долго лежала так, ослабев, уткнувшись лицом в землю, как
в мягкую, ласковую подушку, а мысли блуждали вразброд. Это она, Скарлетт
О’Хара, лежит позади негритянской хижины в чужом разоренном поместье, и ни одна
душа в целом свете не знает об этом, и никому нет до нее дела. А если бы и
узнал кто, то всем было бы наплевать, потому что у каждого слишком много своих
забот, чтобы печься еще и о ней. И все это происходит с ней, Скарлетт О’Хара,
которая никогда не давала себе труда завязать тесемки на туфельках или
подобрать с пола сброшенные с ног чулки, с той самой Скарлетт О’Хара, чьим
капризам привыкли потакать все, с которой все нянчились, которую все старались
ублажить.
Она лежала плашмя, не имея сил отогнать от себя ни
воспоминания, ни заботы, обступившие ее со всех сторон, словно стая грифов,
учуявших смерть. Теперь у нее не было сил даже сказать себе: «Сейчас я не стану
думать ни о маме, ни об отце, ни об Эшли, ни обо всем этом разорении… Я подумаю
потом, когда смогу». Думать об этом сейчас было выше се сил, но она не могла
заставить себя не думать. Мысли против воли кружились в мозгу как хищные птицы,
когтили его, вонзали в него свои клювы. Казалось, протекла вечность, пока она
недвижно лежала, уткнувшись лицом в землю, палимая беспощадным солнцем,
вспоминая тех, кто ушел из жизни, и жизнь, которая ушла навсегда, и заглядывая
в темную бездну будущего.
Когда она наконец встала и еще раз окинула взглядом черные
руины Двенадцати Дубов, голова ее была поднята высоко, но что-то неумолимо
изменилось в лице — словно какая-то частица юности, красоты, нерастраченной
нежности тоже ушла из него навсегда. Прошлого не вернуть. Мертвых не
воскресить. Дни беззаботного веселья остались позади. И, беря в руки тяжелую
корзину, Скарлетт мысленно взяла в руки и свою судьбу, решение было принято.
Пути обратного нет, и она пойдет вперед.
Минет, быть может, лет пятнадцать, а женщины Юга с застывшей
навеки горечью в глазах все еще будут оглядываться назад, воскрешая в памяти
канувшие в небытие времена, канувших в небытие мужчин, поднимая со дна души
бесплодно-жгучие воспоминания, дабы с гордостью и достоинством нести свою
нищету. Но Скарлетт не оглянется назад.
Она посмотрела на обугленный фундамент, и в последний раз
усадебный дом воскрес перед ее глазами — богатый, надменный дом, символ
высокого родства и образа жизни. Она отвернулась и зашагала по дороге к Таре;
тяжелая корзина оттягивала ей руку.
Голод снова начал терзать ее пустой желудок, и она
произнесла громко:
— Бог мне свидетель, бог свидетель, я не дам янки меня
сломить. Я пройду через все, а когда это кончится, я никогда, никогда больше не
буду голодать. Ни я, ни мои близкие. Бог мне свидетель, я скорее украду или
убью, но не буду голодать.
Шли дни, и Тара все больше становилась похожей на
необитаемый остров Робинзона Крузо — такая здесь царила тишина, такой
отрезанной от всего мира казалась усадьба. А мир был в нескольких милях, но так
далек, словно тысячи миль грохочущих океанских валов отделяли этот островок от
Джонсборо и Фейетвилла, от Лавджоя и даже от соседних плантаций. После того как
старая лошадь сдохла, вместе с ней было утрачено и последнее средство сообщения
с окружающим миром, а мерять ногами красную землю ни у кого не было ни сил, ни
времени.
Порой в разгар изнурительной работы ради куска хлеба и
неустанного ухода за тремя больными, в минуты отчаянного напряжения Скарлетт с
удивлением ловила себя на том, что невольно напрягает слух, ожидая услышать
привычные звуки: пронзительный смех негритят, скрип возвращающихся с поля
телег, ржание верхового жеребца Джералда, скачущего через выгон, шуршание
гравия под колесами на подъездной аллее и веселые голоса соседей, заглянувших
провести вечерок и поделиться новостями. Но разумеется, сколько бы она ни
прислушивалась, все было напрасно. Дорога лежала тихая, пустынная, и ни разу не
заклубилось на ней облачко красной пыли, возвещая приезд гостей. Тара была
островом среди зеленых волнообразных холмов и красных вспаханных полей.
Где-то существовал другой мир и другие люди, у них была еда
и надежный кров над головой. Где-то девушки в трижды перекроенных платьях
беззаботно кокетничали и распевали «В час победы нашей», как распевала она дама
еще так недавно. И где-то она еще шла, эта война, и гремели пушки, и горели
города, и люди умирали в госпиталях, пропитанных тошнотворно-сладким запахом
гангренозных тел. И босые солдаты в грязной домотканой одежде маршировали,
сражались и спали вповалку, усталые и голодные, разуверившиеся и потому павшие
духом. И где-то зеленые холмы Джорджии стали синими от синих мундиров янки,
сытых янки, на гладких, откормленных кукурузой конях.
За пределами Тары простирался весь остальной мир и шла
война. Здесь же, на плантации, и весь мир и война существовали только в
воспоминаниях, с которыми приходилось сражаться, когда они в минуты изнеможения
осаждали мозг. Все, из чего складывалась прежняя жизнь, отступало перед
требованиями пустых или полупустых желудков, и все помыслы сводились к двум
простым и взаимосвязанным понятиям: еда и как ее добыть.
Еда! Еда! Почему память сердца слабее памяти желудка?
Скарлетт могла совладать со своим горем, но не со своим желудком, и каждое
утро, прежде чем война и голод всплывали в ее сознании, она, проснувшись, но
еще в полудреме, замирала, свернувшись клубочком в сладком ожидании, что сейчас
в окно потянет запахом жареной грудинки и свежевыпеченных булочек. И каждое утро,
с силой потянув воздух носом, улавливала запах той пищи, которая теперь ждала
ее при пробуждении.
