С улицы донеслась дробь барабанов, топот ног, громкие
восторженные крики кучеров. Затрубили в горн, и чей-то сочный бас отдал
команду: «Вольно!» И вот уже офицеры внутреннего охранения и милиции, все в
парадных мундирах, поднялись по узкой лестнице и появились в зале,
раскланиваясь, отдавая честь, пожимая руки. Юношам из войск внутреннего
охранения война казалась увлекательной игрой, и они уповали на то, что ровно
через год, если военные действия к тому времени еще продлятся, они тоже
отправятся в Виргинию, а седобородые старцы, которым в эту минуту хотелось бы
вернуть свою юность, молодцевато вышагивали в мундирах, внутреннего охранения,
озаренные светом славы своих сражающихся на фронте сыновей. В мундирах же
милиции были в основном мужчины средних лет и постарше, но попадались и годные
по возрасту для отправки на фронт — эти чувствовали себя не так непринужденно,
юноши и старики, ибо люди уже начали перешептываться на их счет, удивляясь,
почему они не становятся под знамена генерала Ли.
Но как же зал вместит всю эту толпу! Еще минуту назад он
казался таким большим и просторным, а сейчас был уже забит до отказа, и воздух
Теплой летней ночи стал душен от запаха одеколона, сухих духов, помады для
волос; благоухания цветов, горящих ароматных свечей и легкого привкуса пыли от
множества ног, топчущих старый дощатый пол казармы. В шуме и гуле голосов
тонули все слова, а старик Леви, словно подхваченный всеобщим радостным
возбуждением, вдруг оборвал на полутакте «Лорену», яростно прошелся смычком по
струнам, и оркестр что было мочи грянул «Голубой заветный флаг».
Сотни голосов подхватили мелодию и слились в восторженном,
ликующем гимне. Горнист из внутреннего охранения, вскочив на подмостки,
затрубил в лад с оркестром, и когда серебристые звуки горна призывно поплыли
над поющей толпой, холодок восторга пробежал у людей по спинам и обнаженные
плечи женщин покрылись от волнения мурашками.
Ура! Ура! Ура!
Да здравствует Юг и его Права!
Взвейся выше, флаг голубой
С одной заповедной звездой!
Запели второй куплет, и Скарлетт, громко певшая вместе со
всеми, услышала за своей спиной высокое нежное сопрано Мелани, такое же
пронзительно-чистое, как звуки горна. Обернувшись, она увидела, что Мелани
стоит, закрыв глаза, прижав руки в груди, и на ресницах у нее блестят слезинки.
Когда музыка смолкла, она заговорщически улыбнулась Скарлетт и со смущенной
гримаской приложила платочек к глазам.
— Я так счастлива, — шепнула она, — так
горжусь нашими солдатами, что просто не могу удержаться от слез.
Глаза ее горели жгучим, почти фанатичным огнем, и озаренное
их сиянием некрасивое личико стало на миг прекрасным.
И у всех женщин были такие же взволнованные лица, и слезы
гордости блестели на их щеках — и на свежих, румяных, и на увядших,
морщинистых, — и губы улыбались, и глубоким волнением горели глаза, когда
музыка смолкла и они повернулись к своим мужчинам — мужьям, возлюбленным, сыновьям.
И все женщины, даже самые некрасивые, были ослепительно хороши в эту минуту,
озаренные верой в своих любимых и любящих и стократно воздающие им любовью за
любовь, Да, они любили своих мужчин, верили в них и готовы были верить до
последнего вздоха. Разве может беда постучаться к ним в дверь, когда между ними
и янки незыблемой стеной стоят эти серые мундиры? Ведь никогда, казалось им, с
самого сотворения мира ни одна страна еще не растила таких сыновей — таких
бесстрашных, таких беззаветно преданных делу, таких изысканно-галантных, таких
нежных! И как могут они не одержать сокрушительной победы, когда борются за
правое, справедливое дело. И это Правое Дело не менее дорого им, женщинам, чем
их мужья, отцы и сыновья; они служат ему своим трудом, они отдали ему и сердца
свои, и помыслы, и упования, и отдадут, если потребуется, и мужей, и сыновей, и
отцов и будут так же гордо нести свою утрату, как мужчины несут свое боевое
знамя.
В эти дни сердца их были преисполнены преданности я гордости
до краев: Конфедерация — в зените своей славы и победа близка! Несокрушимый
Джексон триумфально движется по долине Миссисипи, и янки посрамлены в
семидневном сражение под Ричмондом! Да и как могло быть иначе, когда во главе
стоят такие люди, как Ли и Джексон? Еще одна победа, и янки на коленях возопиют
о мире, а воины-южане возвратятся домой, и радости и поцелуям не будет конца!
Еще одна победа, и войне конец!
Конечно, чьи-то места за семейным столом опустеют навеки, и
чьи-то дети никогда не увидят своих отцов, и на пустынных берегах виргинских
рек и в безмолвных горных ущельях Теннесси останутся безымянные могилы, но кто
скажет, что эти люди слишком дорогой ценой заплатили за Правое Дело? А если
дамам приходится обходиться без нарядных туалетов, если чай и сахар стали
редкостью, это может служить лишь предметом шуток, не более. К тому же отважным
контрабандистам нет-нет да и удавалось провозить все это под самым носом у
разъяренных янки, и обладание столь желанными предметами доставляло особое
удовольствие. Но скоро Рафаэль Семмс и военно-морской флот Конфедерации дадут
жару канонеркам северян и откроют доступ в порты. Да и Англия окажет
Конфедерации военную помощь — ведь английские фабрики бездействуют из-за
отсутствия южного хлопка. И конечно, английская знать не может не симпатизировать
южанам, как всякая знать — людям своего круга, в не может не испытывать
неприязни к янки, поклоняющимся доллару.
И женщины шелестели шелковыми юбками, и заливались смехом,
и, глядя на своих мужчин, испытывали гордость и любовный трепет, вдвойне сладостный
и жгучий перед лицом опасности, а быть может, даже смерти.
Сердце Скарлетт тоже в первые минуты билось радостно и
учащенно оттого, что она снова оказалась на балу среда такого многолюдного
сборища, но ее радость вскоре потухла, когда, окидывая взглядом толпу, она
заметила одухотворенное выражение на лице окружающих. Все сияли, всех
переполнял Патриотический восторг, и только одна она не испытывала таких
чувств. Ее приподнятое настроение сменилось подавленностью и смутной тревогой.
И вот уже зал утратил свое великолепие в ее глазах и наряди женщин — свой
блеск, а их безраздельная Преданность Конфедерации и безудержный восторг,
озарявший их, лица, показались ей просто», да просто смешными!
У нее даже слегка приоткрылся от удивления рот, когда,
заглянув себе в душу, она неожиданно поняла, что не испытывает ни той гордости,
которой полны эти женщины, ни их готовности пожертвовать всем ради Правого
Дела. И прежде чем в объятом страхом уме ее успела промелькнуть мысль: «Нет,
нет, нельзя Так думать! Это дурно, это грешно», она уже знала, что это их
Пресловутое Правое Дело — для нее пустой звук и ей до смерти надоело слушать,
как все без конца исступленно толкуют об одном и том же и с таким фанатичным
блеском в глазах. Правое Дело не представлялось ей священным, а война — чем-то
возвышенным. Для нее это было нечто досадно вторгшиеся в жизнь, стоившее много
денег, бессмысленно сеявшее смерть и делавшее труднодоступным то, что услаждает
бытие. Она поняла, что устала от бесконечного вязания, скатывания бинтов и щипания
корпии, от которой у нее загрубели пальцы. И, боже, как надоел ей госпиталь!
Она устала, она погибала от тоски, от тошнотворного запаха гноящихся ран, от
вечных стонов раненых, от страшной печати отрешенности на осунувшихся лицах
умирающих.
