— Миссис Чарльз Гамильтон — сто пятьдесят долларов
золотом.
Когда прозвучало ее имя, а затем сумма, в зале воцарилась
тишина. Скарлетт, как громом пораженная, сидела окаменев, расширенными от
удивления глазами глядя в, зал. Все взоры были обращены на нее. Она видела, как
доктор, наклонившись с подмостков, что-то прошептал Ретту Батлеру. Вероятно,
объяснял ему, что она в трауре и не может принять участия в танцах. Но Ретт
Батлер только пожал плечами.
— Может быть, вы выберете какую-нибудь другую из наших
прекрасных дам? — спросил доктор.
— Нет, — отчетливо произнес Ретт, небрежно
окидывая взглядом присутствующих. — Миссис Гамильтон.
— Говорю вам, это невозможно, — раздраженно сказал
доктор. — Миссис Гамильтон не согласится…
И тут Скарлетт услышала чей-то голос и не сразу поняла, что
он принадлежит ей:
— Нет, я согласна!
Она вскочила на ноги. От волнения, от радости, что она снова
в центре внимания, снова признанная королева бала, самая привлекательная из
всех, а главное — от предвкушения танцев, — сердце у нее бешено
колотилось, и ей казалось — она вот-вот упадет.
— Ах, мне наплевать, мне наплевать на все, что они там
будут говорить! — пробормотала она, вся во власти сладостного
безрассудства. Она тряхнула головой и быстро вышла из киоска, постукивая
каблучками по полу, как кастаньетами, и на ходу раскрывая во всю ширь свой
черный шелковый веер. На мгновение перед ее глазами промелькнуло изумленное
лицо Мелани, скандализованные лица дам-попечительниц, раздосадованные лица
девушек, восхищенные лица офицеров. А потом она стояла посреди зала, и Ретт
Батлер направлялся к ней, пробираясь сквозь толпу, с этой своей поганой
усмешечкой на губах. Да ей наплевать на него, наплевать, будь он хоть президент
Линкольн! Она будет танцевать, вот и все! Она пойдет в первой паре в кадрили!
Она ослепительно улыбнулась ему и присела в низком реверансе, и он поклонился,
приложив руку к манишке. Растерянный Леви поспешно выкрикнул, стараясь
разрядить обстановку:
— Виргинская кадриль! Кавалеры приглашают дам! И
оркестр грянул лучшую, любимейшую из всех мелодий — «Дикси».
[4]
— Как вы посмели привлечь ко мне всеобщее внимание,
капитан Батлер?
— Но, дорогая миссис Гамильтон, вы совершенно явно сами
к этому стремились.
— Как вы посмели выкрикнуть мое имя на весь зал?
— Но вы же могли отказаться.
— Я не имела права.., ради нашего Дела.., я… я не могла
думать о себе, когда вы предложили такую уйму денег, да еще золотом…
Перестаньте смеяться, на нас все смотрят.
— Они все равно будут на нас смотреть. И бросьте эту
чепуху насчет Дела — со мной это не пройдет. Вам хотелось потанцевать, и я
предоставил вам такую возможность. Эта пробежка — последняя фигура кадрили,
верно?
— Да, конечно. Танец окончен, и я хочу теперь посидеть.
— Почему? Я отдавил вам ногу?
— Нет… Но про меня начнут судачить.
— А вам — положа руку на сердце — не все равно?
— Ну, видите ли…
— Какое в этом преступление? Почему бы не протанцевать
со мной вальс?
— Но если мама когда-нибудь узнает…
— Все еще ходите на помочах у вашей матушки?
— У вас необыкновенно отвратительное свойство
издеваться над благопристойностью, превращая ее в непроходимую глупость.
— Но это же и в самом деле глупо. Разве вам не все
равно, если о вас судачат?
— Да, конечно.., но… Я не хочу об этом говорить. Слава
богу, уже заиграли вальс. От кадрили у меня всегда дух захватывает.
— Не уклоняйтесь от ответа. Разве вам не безразлично,
что говорят о вас эти женщины?
— Раз уж вам так хочется припереть меня к стенке —
хорошо: да, безразлично! Но, считается, что это не должно быть безразлично.
Только сегодня я не хочу с этим мириться.
— Браво! Вы, кажется, начинаете мыслить самостоятельно
— до сих пор вы предпочитали, чтобы за вас думали другие. В вас пробуждается
жизненная мудрость.
— Да, но…
— Если бы вы возбуждали о себе столько толков, как я,
вы бы поняли, до какой степени это не имеет значения. Подумайте хотя бы: во
всем Чарльстоне нет ни одного дома, где я бы был принят. Даже мой щедрый вклад
в наше Праведное и Святое Дело не снимет с меня этого запрета.
— Какой ужас!
— Да вовсе нет. Только потеряв свою так называемую
«репутацию», вы начинаете понимать, какая это обуза и как хороша приобретенная
такой ценой свобода.
— Вы говорите чудовищные вещи!
— Чудовищные, потому что это чистая правда. Без хорошей
репутации превосходно можно обойтись при условии, что у вас есть деньги и
достаточно мужества.
— Не все можно купить за деньги.
— Кто вам это внушил? Сами вы не могли бы додуматься до
такой банальности. Что же нельзя купить за деньги?
— Ну, как… я не знаю… Во всяком случае, счастье и
любовь — нельзя.
— Чаще всего можно. А уж если не получится, то им
всегда можно найти отличную замену.
— И у вас к много денег, капитан Батлер?
— Какой неделикатный вопрос! Я просто поражен, миссис
Гамильтон. Ну что ж, да. Для молодого человека, оставленного в дни беспечной
юности без гроша, я неплохо преуспел. И не сомневаюсь, что на блокаде сумею
сколотить миллион.
— О нет, не может быть!
— О да! Большинство людей почему-то никак не могут
уразуметь, что на крушении цивилизации можно заработать ничуть не меньше денег,
чем на создании ее.
— Как это понять?
— Ваше семейство да и мое семейство и все здесь
присутствующие нажили свои состояния, превращая пустыню в цивилизованный край.
Так создаются империи. И на этом сколачиваются состояния. Но когда империи
рушатся, здесь возможности для поживы не меньше.
— О какой империи вы толкуете?
— О той, в которой мы с вами обитаем, — о Юге, о
Конфедерации, о Королевстве Хлопка. Эта империя трещит по всем швам у нас на
глазах. Только величайшие дураки могут этого не видеть и не использовать в
своих интересах надвигающийся крах. Я наживаю свой капитал на крушении империи.
— Так вы и в самом деле считаете, что янки сотрут нас с
лица земли?
