— Корыстолюбив? О нет — просто дальновиден. Впрочем,
может быть, это почти одно и то же. Во всяком случае, люди не столь
дальновидные, как я, вероятно, назовут это так. Любой преданный конфедерат,
имевший в шестьдесят первом году тысячу долларов наличными, спокойно мог
сделать то, что сделал я, но мало кто был достаточно корыстолюбив, чтобы
использовать предоставляющиеся возможности. Вот к примеру: сразу после падения
форта Самтер, когда еще не была установлена блокада, я купил по бросовым ценам
несколько тысяч тюков хлопка и отправил их в Англию. Они и по сей день там, в
пакгаузах Ливерпуля. Я их не продал. Я буду держать их до тех пор, пока
английские фабрики, когда им потребуется хлопок, не дадут мне за них ту цену,
которую я назначу. И я не слишком буду удивлен, если мне удастся получить по
доллару за фунт.
— Получите, когда рак свистнет.
— Уверен, что получу. Хлопок уже идет по семьдесят два
цента за фунт. Когда война кончится, я буду богатым человеком, Скарлетт, потому
что я дальновиден — прошу прощения: корыстолюбив. Я уже говорил вам как-то, что
большие деньги можно сделать в двух случаях: при созидании нового государства и
при его крушении. При созидании это процесс более медленный, при крушении —
быстрый. Запомните это. Быть может, когда-нибудь и пригодится.
— Очень вам признательна за добрый совет, —
произнесла Скарлетт с самой ядовитой иронией, какую только сумела вложить в эти
слова. — Но я в нем не нуждаюсь. Разве мой отец нищий? У него больше
денег, чем мне нужно, и к тому же Чарли оставил мне наследство.
— Боюсь, что французские аристократки рассуждали точно
так же, как вы, пока их не посадили на тележки.
Не раз и не два доводилось Скарлетт слышать от Ретта
Батлера, что ее траурный наряд выглядит нелепо, раз она принимает участие во
всех светских развлечениях. Ему нравились яркие цвета, и ее черные платья и
черный креп, свисавший с чепца до полу, и раздражали его и смешили. Но она
упорствовала и оставалась верна своим мрачным черным платьям и вуали, понимая,
что, сняв траур раньше положенного срока, навлечет на себя еще больше
пересудов. Да и как объяснит она это матери?
Ретт Батлер заявил ей без обиняков, что черная вуаль делает
ее похожей на ворону, а черные платья старят на десять лет. Столь нелюбезное
утверждение заставило ее броситься к зеркалу: неужто она и в самом деле в
восемнадцать лет выглядит на двадцать восемь?
— Никак не думал, что, у вас так мало самолюбия и вам
хочется походить на миссис Мерриуэзер! — говорил он, стараясь ее
раздразнить. — И так мало вкуса, чтобы демонстрировать свою скорбь,
которой вы вовсе не испытываете, с помощью этой безобразной вуали. Предлагаю
пари. Через два месяца я стащу с вашей головы этот чепец и этот креп и водружу
на нее творение парижских модисток.
— Еще чего! Нет, нет, и перестаньте об этом
говорить, — сказала Скарлетт, уязвленная его намеками о Чарльзе. А Ретт
Батлер, снова собиравшийся в путь — в Уилмингтон и оттуда — в Европу, ушел,
усмехаясь.
И вот как-то ясным летним утром, несколько недель спустя, он
появился снова с пестрой шляпной картонкой в руке и, предварительно убедившись,
что в доме, кроме Скарлетт, никого нет, открыл перед ней эту картонку. Там,
завернутая в папиросную бумагу, лежала шляпка при виде которой Скарлетт
вскричала:
— Боже, какая прелесть! — и выхватила ее из
картонки. Она так давно не видела и тем паче не держала в руках новых нарядов,
так изголодалась по ним, что шляпка эта показалась ей самой прекрасной шляпкой
на свете. Она была из темно-зеленой тафты, подбита бледно-зеленым муаром и
завязывалась под подбородком такими же бледно-зелеными лентами шириной н
ладонь. А вокруг полей этого творения моды кокетливейшими завитками были
уложены зеленые страусовые перья.
— Наденьте ее, — улыбаясь, сказал Ретт Батлер.
Скарлетт метнулась к зеркалу, надела шляпку, подобрала волосы так, чтобы видны
были сережки, и завязала ленты под подбородком.
— Идет мне? — воскликнула она, повертываясь из
стороны в сторону и задорно вскинув голову, отчего перья на шляпке
заколыхались. Впрочем, она знала, что выглядит очаровательно, еще прежде, чем
прочла одобрение в его глазах. Она и вправду была прелестна, и в зеленых
отсветах перьев и лент глаза ее сверкали как два изумруда.
— О Ретт! Чья это шляпка? Я куплю ее. Я заплачу за нее
все, что у меня сейчас есть, все до последнего цента.
— Это ваша шляпка, — сказал он. — Какая
женщина, кроме вас, может носить эти зеленые цвета? Не кажется ли вам, что я
довольно хорошо запомнил оттенок ваших глаз?
— Неужели вы делали ее для меня по заказу?
— Да, и вы можете прочесть на картонке: «Рю де ла Пэ»
[5]
— если это вам что-нибудь говорит.
Ей это не говорило ровным счетом ничего, она просто стояла и
улыбалась своему отражению в зеркале. В эти мгновения для нее вообще не
существовало ничего, кроме сознания, что она неотразима в этой прелестной
шляпке — первой, которую ей довелось надеть за истекшие два года. О, каких
чудес может она натворить в этой шляпке! И вдруг улыбка ее померкла.
— Разве она вам не нравится?
— О, конечно, это не шляпа, а… сказка… Но покрыть это
сокровище черным крепом и выкрасить перья в черный цвет — об этом даже
помыслить страшно!
Он быстро шагнул к ней, его проворные пальцы мгновенно
развязали бант у нее под подбородком, и вот уже шляпка снова лежала в картонке.
— Что вы делаете? Вы сказали, что она моя!
— Нет, не ваша, если вы намерены превратить ее во
вдовий чепец. Я постараюсь найти для нее другую очаровательную леди с зелеными
глазами, которая сумеет оценить мой вкус.
— Вы этого не сделаете! Я умру, если вы отнимете ее у
меня! О, Ретт, пожалуйста, не будьте гадким! Отдайте мне шляпку.
— Чтобы вы превратили ее в такое же страшилище, как все
остальные ваши головные уборы? Нет.
Скарлетт вцепилась в картонку. Позволить ему отдать какой-то
другой особе это чудо, сделавшее ее моложе и привлекательнее во сто крат? О
нет, ни за что на свете! На мгновение мелькнула мысль о том, в какой ужас
придут тетушка Питти и Мелани.
Потом она подумала об Эллин, и по спине у нее пробежала
дрожь. Но тщеславие победило.
— Я не стану ее переделывать. Обещаю. Ну, отдайте же!
Ироническая усмешка тронула его губы. Он протянул ей картонку и смотрел, как
она снова надевает шляпку и охорашивается.
— Сколько она стоит? — внезапно спросила она, и
лицо ее опять потускнело. — У меня сейчас только пятьдесят долларов, но в
будущем месяце…
— В пересчете на конфедератские деньги она должна бы
стоить что-нибудь около двух тысяч долларов, — сказал Ретт Батлер и снова
широко ухмыльнулся, глядя на ее расстроенное лицо.
