В первых числах июля пронесся слух, что войска генерала Ли
вступили в Пенсильванию. Генерал Ли на территории неприятеля! Ли наступает! Эта
битва будет последней!
Атланта волновалась, торжествовала и жаждала мщения. Теперь
янки на собственной шкуре почувствуют, каково это — вести войну на своей земле.
Теперь они узнают, каково это — когда твои плодородные земли вытоптаны, дома
сожжены, кони и скот угнаны, старики и юноши взяты под стражу, а женщинам и
детям угрожает голодная смерть!
Всем было хорошо известно, что творили янки в Миссури, в
Кентукки, в Теннесси, в Виргинии. Даже малые ребятишки, дрожа от ненависти и
страха, могли бы поведать об ужасах, содеянных янки на покоренных землях. В
Атланте уже было полно беженцев из восточных районов Теннесси, и город узнавал
из первых рук о перенесенных ими страданиях. Там, как во всех пограничных с
Северными штатами областях, сторонники Конфедерации были в меньшинстве, и война
обернулась к ним самой страшной своей стороной, ибо сосед доносил на соседа и
брат убивал брата. Все беженцы требовали в один голос, чтобы Пенсильванию
превратили в пылающий костер, и даже деликатнейшие старые дамы не могли при
этом скрыть своего мрачного удовлетворения.
Когда же стали поступать сообщения, что Ли издал приказ:
частная собственность пенсильванцев неприкосновенна, мародерство будет караться
смертью, а все реквизированное имущество армия будет оплачивать, —
репутация генерала едва не пошатнулась, несмотря на весь его огромный
авторитет. Запретить солдатам пользоваться добром, припрятанным на складах этого
преуспевающего штата? О ком он печется, генерал Ли? А наши мальчики разутые,
раздетые, голодные, без лошадей!
Торопливое письмо Дарси Мида доктору было первой ласточкой,
долетевшей до Атланты в эти дни начала июля. Оно переходило из рук в руки, и
возмущение росло.
«Па, не можешь ли ты раздобыть мне пару сапог? Уже вторую
неделю я хожу босиком и потерял всякую надежду, что меня обуют. Будь у меня не
такие здоровущие ноги, я мог бы снять сапоги с какого-нибудь убитого янки, как
делают многие из наших ребят, но мне не попалось еще ни одного янки, чьи сапоги
были бы мне впору. А если раздобудешь, не отправляй по почте. Кто-нибудь все
равно присвоит их, и я даже никого не могу за это винить. Посади Фила в поезд,
пусть он мне их привезет. Я тебе скоро напишу, где меня найти. Пока я знаю
только, что мы движемся на север. Сейчас мы в Мериленде, и все говорят, что нас
направляют в Пенсильванию.
Па, я думал, что мы отплатим янки их же монетой, но генерал
сказал «Нет!», а лично я готов стать к стенке за удовольствие подпалить дом
какого-нибудь янки. Сегодня, па, мы промаршировали через такие огромные
кукурузные плантации, каких я отродясь не видывал. У нас такой кукурузы не
растет. Признаться, мы немножко поживились там украдкой, ведь все мы здорово
голодны, а генералу от этого не убудет, поскольку он ничего не узнает. Впрочем,
незрелая кукуруза не слишком-то пошла нам на пользу. Все ребята и без того
мучаются животом, а от кукурузы им стало еще хуже. Ранение в ногу не так тяжело
в походе, как понос. Па, пожалуйста, постарайся раздобыть мне сапоги. Я теперь
уже капитан, а капитан должен иметь хотя бы сапоги, даже если у него нет нового
мундира и эполет».
Но так или иначе войска вступили уже в Пенсильванию, и
только это, собственно, и имело значение. Еще одна победа, и войне конец, и у
Дарси Мида будет столько сапог, сколько его душе потребно, и наши ребята
промаршируют обратно домой, и наступят счастливые дни для всех. Серые глаза
миссис Мид подергивались влагой, когда она рисовала себе своего сына-воина,
возвратившегося наконец под родной кров, чтобы больше никогда его не покидать.
Однако третьего июля телеграфные сообщения с севера внезапно
прекратились, и молчание это длилось до следующего полудня, когда в штаб стали
поступать отрывочные, сумбурные сведения. В Пенсильвании, около маленького
городка под названием Геттисберг, произошло большое сражение, в которое генерал
Ли бросил всю свою армию. Сведения были неточны и сильно запаздывали, так как
бои шли на неприятельской территории и сообщения поступали сначала в Мериленд,
откуда передавались в Ричмонд и уж затем — в Атланту.
Напряжение возрастало, и по городу начал расползаться страх.
Неизвестность страшнее всего. Семьи, не знавшие, где именно воюют их сыновья,
молили бога, чтобы они не оказались в Пенсильвании, те же, чьи близкие были в
одном полку с Дарси Мидом, стиснув зубы, заявляли, что рады выпавшей на долю
этих храбрецов чести участвовать в великой битве, которая нанесет янки
последнее и окончательное поражение.
В доме тетушки Питтипэт три женщины избегали смотреть друг
другу в глаза, не умея скрыть поселившийся в их душах страх. Эшли служил в
одном полку с Дарси.
Пятого июля поступили дурные вести, но не с северного, а с
западного фронта. После долгой и ожесточенной осады пал Виксберг, и вся долина
реки Миссисипи От Сент-Луиса до Нового Орлеана была теперь фактически в руках
янки. Армия конфедератов оказалась расколотой надвое. В другое время такое
тяжелое известие произвело бы в Атланте смятение и вызвало горестный плач. Но
сейчас всем было уже не до Виксберга. Мысли всех были прикованы к Пенсильвании
и к генералу Ли, который вел там бои. Потеря Виксберга — это еще не катастрофа,
если Ли удастся одержать победу на Востоке. Там — Филадельфия, Нью-Йорк,
Вашингтон. Потеря этих городов парализует Север и возместит с лихвой поражение
на Миссисипи.
Тяжко, медленно тянулись часы, и черная туча бедствия
нависла над городом, заслонив собою даже блеск солнца, и люди невольно
поглядывали на небо, словно дивясь безмятежной голубизне там, где они ожидали
увидеть грозовые облака. И повсюду — на крылечках, на тротуарах, даже на
мостовой — женщины стали собираться кучками, стараясь подбодрить друг друга,
уверяя друг друга, что отсутствие вестей — это хорошая весть, и не позволяя
себе пасть духом. Но зловещие слухи, что генерал Ли убит, сражение проиграно и
потери убитыми и ранеными неисчислимы, словно обезумевшие от страха летучие
мыши, носились над притихшим в ожидании городом. И как ни старались люди не
верить этим слухам, охваченные паникой толпы народа устремились со всей округи
в город, осаждая редакции газет и военные учреждения, добиваясь известий с
фронта, любых известий, пусть самых страшных.
Толпы заполнили вокзал — в надежде узнать что-нибудь от
прибывающих с поездами; толпы собирались у телеграфного агентства, у штаба, перед
запертыми дверями редакций газет. Люди стояли странно молчаливые, но количество
их все росло и росло. Почти не слышно было голосов. Одиноко прозвучит порой
чей-то дрожащий старческий голос и замрет, не вызвав отклика в толпе, лишь
усугубив тягостное молчание, когда в ответ ему раздастся уже стократно
повторявшееся: «Никаких телеграфных известий с Севера, идут бои». По краям
толпы появлялось все больше и больше женщин в колясках, некоторые подходили и
пешком, толпа густела, воздух становился все удушливее от пыли, поднятой
бесчисленным количеством ног. Женщины молчали, но их бледные, напряженные лица
были выразительнее самой душераздирающей мольбы.
