«Ах, Эшли, Эшли!» — беззвучно воскликнула она, и сердце ее
заколотилось еще сильнее.
Холодное, тревожное предчувствие беды, не перестававшее
терзать ее с той минуты, как близнецы принесли страшную весть, вдруг ушло
куда-то в глубь сознания, будучи вытеснено уже знакомы лихорадочным жаром,
томившим ее на протяжении последних дух лет.
Теперь ей казалось странным, что Эшли, вместе с которым она
росла, никогда Прежде не привлекал к себе ее внимания. Он появлялся и исчезал,
ни на минуту не занимая собой ее мыслей. И так было до того памятного дня, два
года назад, когда он, возвратясь домой пойле своего трехгодичного путешествия
по Европе, приехал к ним с визитом, и она полюбила его. Вот так вдруг полюбила,
и все!
Она стояла на ступеньках крыльца, а он — в сером костюме из
тонкого блестящего сукна, с широким черным галстуком, подчеркивавшим белизну
его плоеной сорочки, — внезапно появился на подъездной аллее верхом на
лошади. Она помнила все до мельчайших деталей: блеск его сапог, камею с головой
медузы в булавке, которой был заколот галстук, широкополую панаму,
стремительным жестом снятую с головы, как только он увидел ее, Скарлетт. Он
спешился, бросил поводья негритенку и стал, глядя на нее; солнце играло в его
белокурых волосах, превращая их в серебряный шлем, и его мечтательные серые
глаза улыбались ей. Он сказал: «О, вы стали совсем взрослой, Скарлетт!» И,
легко взбежав по ступенькам, поцеловал ей руку. Ах, этот голос! Никогда не
забыть ей, как забилось ее сердце при звуках этого медлительного, глубокого,
певучего, как музыка, голоса. Так забилось» словно она слышала его впервые.
И в этот самый миг в ней вспыхнуло желание. Она захотела,
чтобы он принадлежал ей, захотела не рассуждая, так же естественно и просто,
как хотела иметь еду, чтобы утолять голод, лошадь, чтобы скакать верхом, мягкую
постель, чтобы на ней покоиться.
Два года он сопровождал ее на балы и на теннисные матчи, на
рыбную ловлю и на пикники, разъезжал с ней по всей округе, хотя и не столь
часто, как братья-близнецы Тарлтоны или Кейд Калверт, и не был столь назойлив,
как братья Фонтейны, и все же ни одна неделя не проходила без того, чтобы Эшли
Уилкс не появился в поместье Тара.
Правда, он никогда не домогался ее любви и в его ясном сером
взоре никогда не вспыхивало того пламени, которое она привыкла подмечать в
обращенных на нее взглядах других мужчин. И все же.. все же.., она знала, что
он любит ее. Тут она ошибиться не могла. Ей говорил это ее инстинкт — тот, что
проницательнее рассудка и мудрее жизненного опыта. Часто она исподтишка ловила
на себе его взгляд, в котором не было присущей ему отрешенности, а какая-то
неутоленность и загадочная для нее печаль. Она знала, что Эшли любит ее. Так
почему же он молчал? Этого она понять не могла. Впрочем, она многого в нем не
понимала.
Он всегда был безупречно внимателен к ней — но как-то
сдержанно, как-то отчужденно. Никто, казалось, не мог проникнуть в его мысли, а
уж Скарлетт и подавно. Эта его сдержанность всех выводила из себя — ведь здесь
все привыкли сразу выпаливать первое, что приходило на ум. В любых традиционных
развлечениях местной молодежи Эшли никому не уступал ни в чем: он был одинаково
ловок и искусен и на охоте, и на балу, и за карточным столом, и в политическом
споре и считался, притом бесспорно, первым наездником графства. Но одна
особенность отличала Эшли от всех его сверстников: эти приятные занятия не были
смыслом и содержанием его жизни. А в своем увлечении книгами, музыкой и
писанием стихов он был совершенно одинок.
О боже, почему же этот красивый белокурый юноша, такой
изысканно, но холодно учтивый, такой нестерпимо скучный со своими вечными
разглагольствованиями о европейских странах, о книгах, о музыке, о поэзии и
прочих совершенно неинтересных вещах, был столь притягателен для нее? Вечер за
вечером Скарлетт, просидев с Эшли в сумерках на крыльце допоздна, долго не
могла потом сомкнуть глаз и находила успокоение лишь при мысли о том, что в
следующий вечер он несомненно сделает ей предложение. Но вот наступал следующий
вечер, а за ним еще следующий, и все оставалось по-прежнему. А сжигавшее ее
пламя разгоралось все жарче.
Она любила его и желала, но он был для нее загадкой. Все в
жизни представлялось ей непреложным и простым — как ветры, дующие над
плантацией, как желтая река, омывающая холм. Все сложное было ей чуждо и
непонятно, и такой суждено ей было оставаться до конца дней своих. А сейчас
впервые судьба столкнула ее лицом к лицу с натурой несравненно более сложной,
чем она.
Ибо Эшли был из рода мечтателей — потомок людей, из
поколения в поколение посвящавших свой досуг раздумьям, а не действиям,
упивавшихся радужными грезами, не имевшими ничего общего с действительность».
Он жил, довольствуясь своим внутренним миром, еще более прекрасным, на его
взгляд, чем Джорджия, и лишь нехотя возвращался к реальной действительности.
Взирая на людей, он не испытывал к ним ни влечения, ни антипатии. Взирая на
жизнь, он не омрачался и не ликовал. Он принимал существующий миропорядок и
свое место в нем как нечто данное, раз и навсегда установленное, пожимал
плечами и возвращало» в другой, лучший мир — к своим книгам и музыке.
Скарлетт не понимала, как мог он, чья душа была для нее
потемки, околдовать ее. Окружавший его ореол тайны возбуждал ее любопытство,
как дверь, к которой нет ключа. Все, что было в нем загадочно, заставляло ее
лишь упорнее тянуться к нему, а его необычная сдержанная обходительность лишь
укрепляла ее решимость полностью им завладеть. Она была молода, избалованна,
она еще не знала поражений и ни секунды не сомневалась в том, что рано или
поздно Эшли попросит ее стать его женой. И вдруг как гром среди ясного неба —
эта ужасная весть. Эшли сделал предложение Мелани! Да нет, не может быть!
Как же тай! Веди не далее как на прошлой неделе, когда они в
сумерках возвращались верхом с прогулки, он неожиданно произнес: «Мне нужно
сказать вам нечто очень важное, Скарлетт, но я просто не знаю, с чего начать».
У нее бешено заколотилось сердце от сладкого предчувствия,
и, понимая, что желанный миг наконец настал, она скромно опустила глаза, но тут
Эшли прибавил: «Впрочем, нет, не сейчас. Мы уже почти дома, у нас не будет
времени на разговор. Ах, какой же я трус, Скарлетт!» И, пришпорив коня, он
следом за ней взлетел на холм, к усадьбе.
Сидя на поваленном дереве, Скарлетт вспомнила эти слова,
переполнившие ее тогда такой радостью, и внезапно они обрели для нее совсем
иной, ужасный смысл. А может быть, он просто хотел сообщить, что обручен с
другой?
Господи! Хоть бы папа вернулся! Она не в силах была больше
выносить это состояние неизвестности. Снова и снова нетерпеливо вглядывалась
она в даль, но все было напрасно.
Солнце уже закатилось, и багряный край небес поблек, став
тускло-розовым: лазурь над головой постепенно окрашивалась в нежные,
зеленовато-голубые, как яйцо зорянки, тона, и таинственная сумеречная тишь
природы неслышно обступала Скарлетт со всех сторон. Призрачный полумрак
окутывал землю. Красные борозды пахоты и красная лента дороги, утратив свой
зловеще-кровавый оттенок, превратились в обыкновенную бурую землю. На выгоне,
по ту сторону дороги, лошади, коровы и мулы тихо стояли возле изгороди в
ожидании, когда их погонят к конюшням, коровникам и к ужину. Их пугал темный
силуэт зарослей вдоль реки, и они прядали ушами в сторону Скарлетт, словно
радуясь соседству человека.
