Она даже не слышала вновь обращенной к ней просьбе — так
испугали ее эти страшные слова: «Если меня убьют».Изо дня в день читала она
списки убитых и раненых, читала, их, холодея, чувствуя, что жизнь ее будет
кончена, если, с Эшли что-нибудь случится. Но никогда, никогда не покидала ее
внутренняя уверенность в том, что даже в случае полного разгрома армии
конфедератов судьба будет милостива к Эшли. И вдруг он произнес сейчас эти
страшные слова! Мурашки побежали у нее по спине, и страх, неподвластный
рассудку суеверный страх обуял ее. Вера в предчувствия, особенно в предчувствие
смерти, унаследованная от ирландских предков, пробудилась в ней, а в широко
раскрытых серых глазах Эшли она прочла такую глубокую грусть — словно, казалось
ей, он уже ощущал присутствие смерти у себя за плечом и слышал леденящий душу
вопль Бэнши — привидения-плакальщика из ирландских народных сказаний.
— Вы не должны говорить о смерти! Даже думать так вы не
должны! Это дурная примета! Скорее прочтите молитву!
— Нет, это вы помолитесь за меня и поставьте
свечу, — сказал он, улыбнувшись в ответ на ее испуганную пылкую мольбу.
Но она была так потрясена ужасными картинами, нарисованными
ее воображением, что не могла вымолвить ни слова. Она видела Эшли мертвым, на
снегу, где-то там далеко, далеко, на полях Виргинии. А он продолжал говорить, и
такая печаль и обреченность были в его голосе, что страх ее еще возрос,
заслонив все — и гнев и разочарование.
— Но ведь именно потому я и обращаюсь к вам с просьбой,
Скарлетт. Я не знаю, что будет со мной, что будет с каждым из нас. Но когда
наступит конец, я буду далеко и, если даже останусь жив, не смогу ничего
сделать для Мелани.
— Когда.., когда наступит конец?
— Да, конец войны.., и конец нашего мира.
— Но, Эшли, не думаете же вы, что янки нас побьют? Всю
эту неделю вы говорили нам, как непобедим генерал Ли…
— Всю эту неделю я говорил неправду, как говорят ее все
офицеры, находящиеся в отпуску. Зачем я буду раньше времени пугать Мелани и тетю
Питти? Да, Скарлетт, я считаю, что янки взяли нас за горло. Геттисберг был
началом конца. В тылу об этом еще не знают. Здесь не понимают, как обстоит дело
на фронте, но многие наши солдаты уже сейчас без сапог, Скарлетт, а зимой снег
в Виргинии глубок. И когда я вижу их обмороженные ноги, обернутые мешковиной и
тряпками, и кровавые следы на снегу, в то время как на мне пара крепких сапог,
я чувствую, что должен отдать кому-нибудь из них свои сапоги и тоже ходить
босиком.
— Ох, Эшли, пообещайте мне, что вы этого не сделаете!
— Когда я все это вижу, а потом смотрю на янки, я
понимаю, что всему конец. Янки, Скарлетт, нанимают себе солдат в Европе
тысячами. Большинство солдат, взятых нами в плен в последние дни, не знают ни
слова по-английски. Это немцы, поляки и неистовые ирландцы, изъясняющиеся на
гаэльском языке. А когда мы теряем солдата, нам уже некого поставить на его
место. И когда у нас разваливаются сапоги, нам негде взять новые. Нас загнали в
щель, Скарлетт. Мы не можем сражаться со всем светом.
Неистовые мысли вихрем проносились в голове Скарлетт
«Пропади она пропадом. Конфедерация! Пусть рушится весь мир, лишь бы вы были
живы, Эшли! Если вас убьют, я умру!» — Я надеюсь, Скарлетт, что вы не
передадите никому моих слов. Я не хочу вселять в людей тревогу. Я бы никогда не
позволил себе встревожить и вас, моя дорогая, но я должен был объяснить, почему
я прошу вас позаботиться о Мелани. Она такая слабенькая, хрупкая, а вы такая
сильная, Скарлетт. Для меня будет большим утешением знать, что вы не оставите ее,
если со мной что-нибудь случится. Вы обещаете мне?
— Обещаю! — воскликнула она. В это мгновение,
когда ей показалось, что смерть стоит за его плечом, она готова была пообещать
ему все, чего бы он ни попросил. — Но, Эшли, Эшли, я не могу расстаться с
вами! Я не могу быть мужественной!
— Вы должны быть мужественной, — сказал он, и
какой-то новый, едва уловимый оттенок почудился ей в его словах. Голос его стал
глуше, и он говорил торопливее, словно владевшее им внутреннее напряжение
спешило излиться в мольбе. — Вы должны быть мужественны. Иначе где же мне
взять силы все выдержать?
Она пытливо и обрадованно вглядывалась в его лицо, ища в нем
подтверждения тому, что и его тоже убивает разлука с ней и у него тоже сердце
рвется на части. Но лицо его оставалось таким же замкнутым и напряженным, как в
ту минуту, когда он появился на лестнице после прощания с Мелани, и она ничего
не могла прочесть в его глазах. Он наклонился, сжал ее лицо в своих ладонях и
легко коснулся губами лба.
— Скарлетт! Скарлетт! Вы так прекрасны, так добры и так
сильны! Прекрасно не только ваше милое личико. В вас все совершенно — ум, тело,
душа — О, Эшли! — пролепетала она, блаженно затрепетав от прикосновения
его рук, от его слов. — Вы, один только вы на всем свете…
— Я, мне кажется, знаю вас лучше, чем другие, — во
всяком случае, мне приятно так думать, — и вижу то прекрасное, что скрыто
в вас, но ускользает от внимания тех, кто привык судить слишком поверхностно
или слишком поспешно.
Он умолк, руки его упали, но взгляд был прикован к ее лицу.
Затаив дыхание, чуть привстав от напряжения на цыпочки, она ждала. Ждала, что
он произнесет три магических слова. Но он молчал. Она лихорадочно впивалась
взглядом в его лицо, губы ее дрожали… Она поняла, что больше он не прибавит
ничего.
Этого вторичного крушения всех ее надежд она уже не могла
вынести.
— Ох, ну вот! — пролепетала она совсем по-детски и
упала на стул. Слезы брызнули у нее из глаз. И тут она услышала зловещий шум за
окном, который безжалостно подтвердил ей неизбежность предстоящей разлуки. Так
язычник, заслышав плеск воды под веслами ладьи Харона, проникается чувством
безмерного отчаяния и обреченности. Дядюшка Питер, закутавшись в одеяло,
подогнал к крыльцу коляску, чтобы отвезти Эшли на вокзал.
— Прощайте! — тихо произнес Эшли, взял со стола
широкополую фетровую шляпу, которую ей всеми правдами и неправдами удалось
раздобыть у Ретта, и шагнул в погруженный во мрак холл. На пороге он обернулся
и поглядел на нее долгим, почти исступленным взглядом, словно стремясь
запечатлеть весь се облик до мельчайших деталей и унести с собой. Она видела
его лицо сквозь туманную завесу слез, в горле у нее стоял комок. Она понимала,
что он уходит, уходит от нее, от ее забот о нем, из спасительной гавани этого
дома, из ее жизни, уходит, быть может, навсегда, так и не сказав ей тех слов,
которых она столь страстно ждала. Дни промелькнули один за другим, словно
лопасти мельничного колеса под неотвратимым напором воды, и теперь было уже
поздно. Спотыкаясь, как слепая, бросилась она через всю гостиную в холл и
вцепилась в концы его кушака.
— Поцелуйте меня! — прошептала она. —
Поцелуйте меня на прощание.
Его руки мягко обхватили ее плечи, его голова склонилась к
ее лицу. Она ощутила прикосновение его губ к своим губам и крепко обвила руками
его шею. На какой-то краткий, быстротечный миг он с силой прижал ее к себе. Она
почувствовала, как напряглось его тело Затем, выронив из рук шляпу, он расцепил
обвивавшие его шею руки.
