— Мама разрешила нам пойти, но только не одним. Она сказала, что только если ты нас поведешь.
Это говорил Джованни, что было странно. Тото всегда выступал заводилой в их совместных затеях. Но о чем они?
— Мы хотели пойти со всеми. У нас целая банда из школы. Но мама сказала, что на финале всегда опасно, потому что потом бывает драка.
Ах, это средневековый футбол!
— Хм.
— А с тобой — можно.
— Ладно, посмотрим.
— Ну папа! Ты всегда говоришь «посмотрим», а сегодня день святого Иоанна! Мой день рождения и именины и «белые» играют, и мы в жизни не были на финале, никогда!
— Я знаю. Мы обсудим это позже. — Он открыл дверь в спальню, собираясь переодеться, но остановился, потому что услышал голос, звучащий в голове: «Если не поливать цветок, он засохнет. Он не может ждать».
Ах, вот оно что — Тото был рядом, будто снова ставший маленьким, пусть и на мгновение. Он молчал, но он стоял здесь, поддерживая брата, хотел чего-то от отца и больше не сидел, плача, в своей комнате.
Положив свои большие руки им на плечи, он пообещал:
— Я куплю билеты для всех нас и для мамы тоже, потому что сначала мы пойдем к Лапо и закажем вкусный ужин.
— А торт и шипучка будут? — Темные глаза Джованни стали такими же огромными, как у самого инспектора.
— Конечно, и торт, и шипучка. Ведь сегодня твой день рождения и именины, верно? А теперь дайте мне переодеться, потому что мне нужно возвращаться на работу.
Оттого что в маленькой задней комнате у Лапо не было окон, там горели лампы, освещая картины местных художников, ряды бутылок на полках, стопки белых тарелок. Но желтого света, который они давали, не хватало, чтобы освещать темные углы. Сдвинутые к стенам столы под темно-зелеными скатертями, угрюмые лица, повернутые к инспектору, придавали собранию похоронный вид. Лапо собрал всех соседей, пожелавших прийти, и теперь предлагал каждому бокал «Вин санто». В этот тихий послеполуденный час в комнате пахло только вином, сигаретным дымом и кофе.
— Инспектор говорит, что они в конце концов должны будут отправить нашу малышку Акико к ее семье в Японию, так что сегодня мы собрались вроде как с ней попрощаться. Она всегда любила «Вин санто». Давайте теперь послушаем, что нам расскажет инспектор.
— Для начала хочу вас предупредить, что я сегодня не спал всю ночь, вы уж простите, если я буду слегка... К тому же это такое тяжелое дело. Я уверен, вы поймете, что... В общем, если что-то будет непонятно, задавайте вопросы.
Люди были в серых или черных рабочих куртках, фартуках, комбинезонах. Волосы Сантини были повязаны обычным лоскутом.
Гварачча пристально вглядывался в лица, и в ближние, которые он хорошо видел, и в дальние в тени. В людях еще чувствовалось недоверие, но они были готовы слушать. Они давали ему шанс. И потому, положив свои большие ладони на колени, он начал:
— Я знаю, что многие из вас решили, будто я пытаюсь оградить Эспозито от всего происшедшего, даже имени его упоминать не хочу, и проявили понимание и такт. Тогда я этого не понял, а сейчас хочу поблагодарить, то есть сказать спасибо за доверие. Вы полагались на меня, считая, что я сделаю все как надо, но, когда я не сделал... вы почувствовали, что вас предали. Для тех из вас, с кем я еще не говорил: я не знал об Эспозито и Акико. Я прошу вас поверить. Понимаете, он служил у нас не так уж давно. Когда попадаешь в казарму, то все близкие — друзья, семья — оказываются за ее стенами, где-то далеко. И остаешься один: тебе нельзя близко сходиться с подчиненными, а начальство не всегда готово заниматься твоими проблемами...
Дальше было самое трудное, но инспектор был решительно настроен продолжать. Он отпил глоток «Вин санто», несмотря на то, что от усталости вовсе не хотел да и не мог позволить себе пить.
— Мне так жаль, что он не сумел рассказать мне обо всем откровенно, но это такое деликатное дело, и, возможно, он боялся, что я его не пойму. Или считал меня слишком старым. Так или иначе, он никому ничего не сказал — и мне тоже. Теперь он мертв. Вы видели это вчера вечером в теленовостях, и хотя многого там не сообщали, потому еще не было вскрытия и прочего, мы полагаем, что он покончил с собой.
Послышался невнятный ропот, скрипнул стул, громкий голос спросил:
— Но это он убил Акико?
— Да ты что? Он хотел на ней жениться!
— Нет-нет, он прав. Нужно прояснить этот вопрос. Инспектору об этом известно, и он не станет думать о нас хуже, если спросим.
— Что вам об этом известно?
— Пусть заканчивает! У нас работа стоит!
Инспектор подождал, пока они накричатся и снова будут готовы слушать. У него тоже стояла работа, но в душе он был совершенно спокоен и неуклонно двигался к цели. Нужно было удовлетворить их любопытство по поводу смерти Эспозито, а потом и выслушать их самих. Он кашлянул, и последнее ворчание стихло.
— Насколько я могу сопоставить факты, так случилось, что Эспозито получил отпуск, чтобы поехать в Неаполь навестить больную мать. — Он должен быть с ними честным, поскольку нуждается в их доверии. — Он сказал нам, что у него больна мать. Это было неправдой.
Снова послышался ропот, но никто не отважился высказаться вслух. Его тактика оказалась правильной. Недоверие испарилось. Теперь они глазели на него, как дети, которым рассказывают сказку.
— Он сел на поезд, идущий в Неаполь, как и собирался, но сошел в Риме. Учитывая, что он солгал нам о болезни матери, надо полагать, что он заранее намеревался поступить так. Он пошел искать друга Акико. Он был страшно возбужден и, по словам друга, сказал ему только, что «все кончено». Некоторые из вас, наверное, знают, что Акико ждала ребенка. И хотя она не сделала аборт, но собиралась. Все это, понятное дело, говорит не в пользу Эспозито, и я надеюсь, вы поверите: я не пытаюсь его покрывать.
Он замолчал и посмотрел на Перуцци. Большинство присутствующих тоже повернулись, чтобы на него посмотреть. Инспектор позаботился предупредить Перуцци до прихода остальных, помня о его больном сердце. Действовать надлежит строго по плану, спокойно и обстоятельно. Однако, при всей деликатности инспектора, Перуцци, впервые услышав о намерениях Акико, побледнел и буквально упал на стул. «О нет! Только не аборт, нет. Она наверняка понимала, что это не выход». — «Да, думаю, понимала. Ее римский друг сообщил мне, что она была расстроена. Очень расстроена». — «Часами она сидела за работой, и слезы капали ей на руки. Час за часом... И неудивительно. Мне она не могла открыться. Я же ей не мать...» Инспектор хмыкнул и предпочел не углубляться в эту тему.
Теперь Перуцци сидел по видимости спокойно, глядя на свои руки. Остальные снова приготовились слушать рассказ инспектора.
Жена Лапо в своем белом фартуке и поварском колпаке стояла, прислонившись к притолоке в проходе освещенной кухни, и тоже слушала.
