— Друг Акико, которого зовут Тошимицу, был в отъезде. Он ездил в Токио на свадьбу. Нам удалось выяснить, что Эспозито слонялся возле его дома в Риме и ждал. Мы пока не знаем, где он останавливался. Вернувшись, Тошимицу попытался успокоить Эспозито, но безуспешно.
— И почему же он покончил с собой?
— Ну совесть замучила! Потому что он убил ее, верно?
— Ты не знаешь! Откуда ты можешь знать?
— Он же хотел на ней жениться, черт возьми! Кто это станет вдруг ни с того ни с сего убивать свою невесту!
— А как насчет ее угроз сделать аборт? Как быть с этим? Любой мужчина бы разозлился. Это могло его подтолкнуть, правда, инспектор?
— А ему откуда знать? Чей это был ребенок, вот в чем вопрос.
— Перестань! Мы же знали Акико!
— Чужая душа, как говорится, потемки. Да вот хотя бы этот приятель из Рима, как бишь его? Откуда нам знать, что это был не его ребенок, если она первым делом побежала к нему?
— Заткнись!
— А что я такого сказал? Не она первая...
— Заткнись!
Инспектор не вмешивался, пока они не заставили замолчать этого зануду — человека в очках, которого он сам видел в первый раз и который, конечно же, никогда ни словом не обмолвился с Акико.
— Затем Эспозито сел на поезд в Неаполь... вчера утром. — Казалось, что это случилось давно, но на самом деле только вчера. Он сам не слишком верил в реальность того, о чем рассказывал. Он говорил с ощущением, что пересказывает свой ночной кошмар. — По свидетельствам очевидцев, примерно десять минут спустя после отхода поезда Эспозито неожиданно покинул свое место. Его попутчики вспоминали, что он морщился, как будто его тошнило. Кто-то сказал: «Мы думали, что он, наверное, с похмелья, а то и вообще пьяный, потому что он явно не понимал, где находится». Они помнили, что он стал крениться со своего кресла с каким-то не то стоном, не то всхлипом. Другим показалось, что его сейчас вырвет. Он заперся в туалете. Выстрел был хорошо слышен. Из-под двери потекла кровь. Кто-то дернул стоп-кран. Дверь взломали не сразу. Он выстрелил себе в лицо. Ничем уже нельзя было помочь. Он был уже мертв.
Когда инспектор закончил говорить, наступила тишина. Видя, что они тронуты, и опасаясь, что кто-нибудь сейчас отпустит циничную шуточку, — так люди обычно пытаются скрыть по-настоящему глубокие и сильные переживания, — он сам решил нарушить молчание:
— Эспозито был единственным сыном у матери-вдовы, так что вы представляете, каково ей... Я не должен вам ничего такого рассказывать, и поэтому, ради бога, никому не говорите, что узнали об этом от меня, потому что я стану все отрицать. Договорились?
Критический момент миновал, и они вскоре опять начали спорить, перекрикивая друг друга, кто видел Эспозито, а кто нет.
— Нет-нет-нет! Спроси Перуцци. У него были черные волосы.
— Говорят тебе, я видел, как он ждет ее у мастерской.
— Ничего подобного ты не видел. Он приходил сюда всего-то раз, да и то когда ее уже не было. Правильно я говорю, Перуцци?
— Да. За день до инспектора и задавал те же вопросы.
— В тот самый день я его и приметил.
— Но тогда он не мог ждать Акико, раз ее уже тут не было!
— А я почем знал, кого он дожидается? Я просто говорю то, что видел, вот и все. Просто говорю. Кажется, он был в кожаном пальто.
— В каком кожаном пальто? В каком еще пальто? В мае! Он был в форме, как сказал Перуцци. Ты несешь чушь! Заткнись, ради бога!
Всегда найдутся желающие убедить себя, что они видели то, что следовало видеть, особенно если представляется шанс рассказать об этом в новостях по телевизору. У самозваного свидетеля был грубый хриплый голос, но зато остальные выступали хором, чтобы перекричать его, и маленькая комната гудела от их голосов. Жена Лапо удалилась обратно в кухню. Инспектор не делал попыток восстановить тишину и порядок. Он пригнулся, и теперь кричащие рты и жестикулирующие руки оказались над его головой. Гварначче надо было привлечь внимание Сантини, молча сидевшего справа от него за столом.
Инспектор обратился к нему почти шепотом, чтобы тот услышал его за криками:
— Вы ведь видели его, не правда ли?
Услышал ли его Сантини или прочел по губам? Так или иначе, он кивнул.
— Он был в форме?
Подав ему знак, инспектор тронул за рукав Перуцци. Они прошли в переднюю комнату, которая была не больше, но зато светлее, благодаря проникавшему в нее дневному свету, и где они могли укрыться от жарких споров.
— Значит, только вы двое видели Эспозито за день до того, как я пришел и стал расспрашивать об Акико. Это правда? И вы сказали мне вчера утром, не так ли, Сантини, что он был одет в форму.
— Да, но мы с ним не разговаривали. Я лишь видел, как он зашел к Перуцци.
— А вы, Перуцци, вы так разозлились на меня в первый раз, потому что я задавал вам те же вопросы, что и он. «Я не знаю, где она! Сколько вас еще сюда придет и спросит?» Не так ли вы мне кричали?
— Я не помню. Она исчезла, и я был зол.
— Но вы сказали ему, что она может быть в Риме или даже в Токио, как и мне?
— Я не помню! Я был расстроен!
— Постарайтесь не расстраиваться сейчас. Сядьте. Вот так лучше. Попробуйте вспомнить. Он спрашивал у вас, не знаете ли вы, куда она могла подеваться?
— Нет!
— А что он у вас спрашивал?
— Ничего! Он ничего у меня не спрашивал. Я знал наверняка, что он ищет ее. Зачем еще ему ко мне приходить? Я сказал ему, так же как и вам, что кроме Рима ей, по-моему, деться некуда. И если ее там нет, то она уехала туда, откуда приехала. Больше я ничем не мог ему помочь. А он просто стоял с таким видом, будто его кирпичом по голове треснули. Стоял, и все!
— И ничего не спрашивал? И ничего не говорил?
— Я вам отвечаю! Стоял как истукан!
— Хорошо. Успокойтесь. Пожалуйста, успокойтесь. Но он, наверное, представился, хоть имя свое назвал, если вы никогда раньше не встречались?
— Я знал, кто он такой! Я видел не меньше дюжины его фотографий, хотя в тот день он был вовсе на них не похож. Он был похож на мертвеца. Неудивительно, что он... Он ни слова не произнес. Его глаза... Она все о нем да о нем... Какой он заботливый, нежный, добрый, и она была не такая дура, чтобы обмануться на его счет, ей-богу.
— Перуцци, послушайте. Я должен у вас спросить об одной детали, особенно важной теперь, когда я узнал об Эспозито: вы помните, в котором часу она ушла из мастерской в тот день, когда вы видели ее в последний раз? Было ли это как обычно перед закрытием?
— Перед закрытием? Нет, нет конечно, время было полдвенадцатого утра.
— Одиннадцать тридцать утра? Куда она пошла? Куда она отправилась в этот утренний час?
