Марина выдернула его из рюкзачка, и в этот момент звонки прекратились.
Она застонала от отчаяния, но продолжала искать нужные кнопки. Наконец на дисплее высветилось: «неотвеченный вызов».
– От кого? Кто звонил?
На дисплее возникло слово: «Мама».
– Мама?
На секунду она подумала, что звонила ее мама, но… В памяти Валерикова телефона ее мама была записана, как «Бабушка».
А мама – это… она.
– Мама? – переспросила Марина и всхлипнула. – Мама?!
Кстин сидел, прижавшись лицом к стеклу. Он не мог отвести глаз от пугающего и величественного зрелища: Башня, до половины окутанная серо-черными, словно грозовые облака, клубами пыли.
Это выглядело, как если бы кто-то варил Башню в гигантском бурлящем котле.
К этому чувству – благоговейному страху – примешивался и профессиональный интерес. Конечно, никогда раньше он не видел ничего подобного, вот разве что по телевизору 11-го сентября, когда обрушились башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.
Как профессионал, он понимал, что в нынешней ситуации спасти кого-нибудь будет крайне сложно – если вообще возможно.
Он оценивал их шансы – его собственные и пилота – как мизерные. Настолько ничтожные, что не стоило принимать их в расчет… Но их надо было попытаться использовать до конца.
Внезапно он почувствовал живейший интерес к этому человеку, который сидел за рычагами управления геликоптера: «Интересно, отдает ли он себе отчет в том, на ЧТО он идет? ЧТО ему грозит?»
В принципе, со стороны было все просто. Кроме смерти, ничего больше не грозило. Но ведь…
Смерть – это вовсе не безликое понятие; она изобретательна и индивидуальна, как сама жизнь. И – это звучало немного кощунственно – она может быть прекрасной. Она ДОЛЖНА быть прекрасной; подводить всему итог, являться убедительной точкой в конце красивой фразы.
Он снова вспомнил слова отца. В последнее время он их часто вспоминал.
Кстин считал, что с батей ему крупно повезло. Батя не поучал, не настаивал и не изрекал, но батя спрашивал так, что мурашки бежали по коже.
За две недели до его смерти Кстин гулял с ним в последний раз по двору больницы. Отец был худой и высохший, как палка, ноги не слушались его и заплетались. Кстин держал отца под руку; они отошли подальше от шестого корпуса, где отец провел последний месяц; батя выкашлял очередную порцию разлагающейся внутри него опухоли и, воровато оглядевшись, спросил:
– Принес?
Кстин вздохнул и пожал плечами.
– Принес. – Он достал пачку «Примы», прикурил сигарету и сунул в желтые сморщенные губы отца. – На… Хотя ты знаешь, что скажет на это врач…
Отец с наслаждением затянулся, снова закашлялся, а потом… Он достал ту самую книжку карманного формата в синем дерматиновом переплете – Библию. Глаза его вновь азартно заблестели.
– Ты посмотри, Костик, какая интересная штука. Вот ведь… Я раньше никак не мог понять – почему Он это допустил?
– Что? – спросил Кстин.
– Как «что»? Чтобы Его распяли. А?
– Ну… – Кстин не слишком понимал отцовское увлечение и Библией не интересовался. – Не знаю.
– Ведь Он мог творить самые разные штуки: накормить несколькими хлебами и рыбинами целую прорву народу, изгнать из одержимого бесов, исцелить недужных и даже… – отец с трудом поднял дрожащий узловатый палец, – воскресить Лазаря! А?
– Ну, и что?
– Да как что? Ты смотри: Он мог бы вызвать небесную кавалерию, всяких там ангелов и архангелов, и они бы покрошили всех в капусту! Разве не так?
Кстин с грустью посмотрел на отца. На языке у него крутился вопрос: «Так почему же этот всемогущий Бог не исцелит тебя?», но, к счастью, он промолчал.
Отец расценил его молчание по-своему – решил, что у сына просто нет ответа.
– Ну вот! Мог бы – и не сделал! Он ДАЛ себя распять! И как это прикажешь понимать? Самоубийство? Но ведь Он осуждает самоубийство?
Да. Действительно, что-то не сходилось. Было в этом какое-то противоречие. Кстин напряг память и постарался собрать воедино обрывки своих скудных знаний о Священном Писании.
– Нет, это не самоубийство… Это – жертва. Искупление. Он умер на кресте за грехи всего мира…
– И даже за тех папуасов, которые в Него не верят?
– Ну… Наверное, и за них тоже. Он же одинаково всех любит.
На губах отца заиграла нехорошая усмешка, и Кстин испугался, что он сейчас услышит: «Зачем тогда Он создал такую скверную штуку, как рак? И зачем посадил ее в мою грудь?», но батя лишь фыркнул.
– Это конечно… Он всех любит. Только… Это не основная Его работа. Любить должны мы сами – себя и друг друга, а Он… Он дает нам выбор…
Отец замолчал и выпустил струю голубого дыма.
– О чем ты? – Кстин не мог уловить смысл, скрытый в словах отца.
– О чем? Я вот о чем. Он создал человека свободным, понимаешь? Но свобода – это штука такая… Троянский конь. Не всем она нужна. Он постоянно ставит нас перед выбором: на-ка! Решайся! Каким путем ты пойдешь? Один путь легкий, но он ведет в никуда. А другой – сложный, и по нему очень тяжело идти… Все это – перед тобой. Куда ты свернешь? Какую дорожку выберешь? Если выберешь сложный, это потребует всех твоих сил, но… Штука в том, что Он все знает. Он видит, что тебе по плечу, а что – пока рано. Все реально. Все в твоих силах. Ты можешь сделать все, что Он тебе предлагает. – Отец крепко сжал руку сына. – Но если ты все время будешь выбирать легкую дорожку… Он потеряет Веру в тебя. Понимаешь? Он так же верит в нас, как мы в Него. Потому что мы не вши… Мы – люди!
– Так что же? – Кажется, Кстин начал понимать, к чему клонит отец. – Ты хочешь сказать, Он дал себя распять, потому что это был Его выбор?
Отец рассмеялся.
– Мальчик мой… Ты ничего не понял. Нет. Дело не в этом.
– А в чем?
– Он не хотел лишать выбора тех… Других… Которые забивали гвозди Ему в руки. Потому что они тоже были свободны… И еще – для того, чтобы мы помнили вот о чем. Может быть, всякий раз, когда ты выбираешь легкую дорогу, ты тем самым забиваешь гвозди в Христа? А? – голос отца понизился до свистящего шепота, и Кстин ощутил удушающее зловоние – запах недужной разлагающейся плоти, – вырывавшееся из его рта. – Разве это не страшно?
Он щурился от сигаретного дыма – худой высокий старик, изъеденный смертельной болезнью, но Кстину показалось, что вовсе не от дыма в уголках его глаз показались слезы. Не только от дыма.
Видимо, отец о чем-то жалел. Видимо, когда-то он не смог сделать правильный выбор, а теперь уже было слишком поздно.
– Ты помидоры подвязал? – внезапно, без всякого перехода, спросил отец.
