Ее роскошные густые волосы окутало голубое сияние, такое яркое, что стало больно глазам. Все вокруг озарилось мощной вспышкой неестественного света.
А потом все погасло, и стало темно.
Константинов полз по крыше.
Он карабкался необыкновенно ловко, как обезьяна. Ничто не сковывало движений: пальто он оставил в вагоне, пиджак расстегнул и галстук ослабил.
Он упрямо лез вперед, понимая, что нужно торопиться.
Неумолчный шум воды и глухой нарастающий гул преследовали его по пятам. Коленями и ладонями Владимир ощущал, как дрожит крыша. Внезапно по ней что-то загрохотало дробно и часто, словно кто-то колотил в басовый барабан.
Константинов почувствовал резкий и болезненный удар в плечо. Он неосторожно дернулся и ударился еще раз – головой о железную раму, прикрепленную к потолку тоннеля.
Большой и гладкий, отполированный временем и водой, булыжник отскочил от его плеча, еще раз стукнул по вагону и упал на пути.
Снизу раздался глухой удар и сразу же, почти без паузы, короткий вскрик.
Здесь, в тоннеле, царил хаос. Состав содрогался под напором плывуна. Многотонная масса песка грозила поглотить все, что встретится ей на пути. Люди в панике стремились поскорее скрыться, но тугие струи воды догоняли их, били в спину и валили с ног.
Толпа, как чудовищная тысяченожка, извивалась и переливалась, кусала и затаптывала сама себя, но, несмотря на огромные потери, продолжала двигаться дальше.
Это выглядело противоестественно и… завораживающе.
С одной стороны, такое совершенное и технически сложное достижение мировой цивилизации, как метро, и, с другой – первобытные животные инстинкты, выплеснувшиеся наружу из многоголосой толпы.
Мощные тюбинги из монолитного железобетона, пучки толстых кабелей, рельсы и вагоны – и живые, беззащитные человеческие тела из костей, крови и мяса.
И Константинов, слыша доносящиеся до него крики, ропот и плеск торопливых шагов по воде, испытывал мистический, почти благоговейный ужас перед силой человеческой стихии.
Наверное, если бы он был там, внизу, среди толпы, такие мысли не лезли бы ему в голову. На них просто не осталось бы времени.
Владимир дополз до конца вагона. Ему надо было перелезть на соседний.
Крыша заканчивалась гладкой округлостью, и Константинов, сколько ни пытался, так и не смог найти, за что бы ему уцепиться.
Тогда он сел на самый край крыши и вытянул ноги вперед, уперевшись в передний вагон. Да, он достал, но это ничего не давало.
Константинов отодвинулся и снова встал на четвереньки. Можно было попытаться поступить так, как обычно это делают герои боевиков – разбежаться и прыгнуть, однако Владимир не был до конца уверен, что уже полностью превратился в героя боевика.
Состав могло тряхнуть в любую секунду, и почему бы вездесущему и обладающему необычайно черным чувством юмора Року не выбрать как раз ту секунду, когда Константинов будет перелезать с одного вагона на другой? Владимир был почти уверен, что так и случится.
Он заметался, то садясь на крышу, то снова становясь на четвереньки.
По железу опять что-то загрохотало. Вагон покачнулся, и Константинов услышал нечто вроде громкого усталого вздоха.
Владимир обернулся. В тусклом освещении тоннеля он увидел: широкий и толстый пласт мокрой грязи лег на вагон.
Надо было решиться.
Константинов встал на ноги и стал осторожно выпрямляться, пока не уперся руками в потолок тоннеля. «Вот за него и надо держаться!» – подумал он и крохотными приставными шагами подошел к краю.
Правую ногу он оставил на месте, а левую, немного поколебавшись, выбросил вперед. Шагнул в пустоту.
Внутри все похолодело и оборвалось. Но в следующее мгновение холод в животе сменился радостным ощущением того, что все получилось. Подошва английского ботинка нащупала под собой твердую опору. Константинов больше не медлил – он перенес на левую ногу всю тяжесть тела и, перебирая ладонями по потолку, подался вперед.
Рифленая, в мелкий рубчик, подошва не скользила по гладкой округлой поверхности. Владимир оттолкнулся от потолка, бросился на крышу и снова пополз вперед.
Это небольшое преодоление себя и собственного страха придало ему уверенности и сил. Он больше не обращал внимания на то, что вагон постоянно двигался. В конце концов, он не мог ничего с этим поделать. Это была данность. Обстоятельства, предлагаемые судьбой. А он, как успешный бизнесмен, умел действовать в предлагаемых обстоятельствах.
Следующие девятнадцать с небольшим метров – именно столько составляет длина вагона – он преодолел довольно быстро. Добравшись до конца, Владимир снова испытал легкий страх. Но на этот раз он быстро с ним справился.
Встал, уперся руками в потолок… Шаг – и он уже полз по следующей крыше.
Потом он проделал этот трюк еще несколько раз, пока не понял, что сбился со счета.
Сколько вагонов осталось позади? И в каком его ждет Ксюша? В этом или в следующем?
Константинов поймал себя на мысли, что он именно так и подумал: «Меня ждет Ксюша», хотя это было слишком приторно и напоминало дешевую мелодраму, рассчитанную на два носовых платка.
Ирина… Ох уж эта Ирина! Не любить такую женщину было невозможно. Константинов уже пытался, но напрасно. У него ничего не получилось. И пусть ему потребовалось одиннадцать лет для того, чтобы это понять.
Константинов ясно помнил их последнюю встречу. Он лежал на широкой кровати – той самой, которую недавно грела матрешка Аля, – заложив руки за голову, и с наслаждением наблюдал, как Ирина одевается.
А она прекрасно это понимала и нарочно не спешила. Наряжалась в свои женские штучки с такой старательностью и тщанием, с какой альпинист, намеревающийся покорить Эверест, прилаживает страховку.
Он разглагольствовал. Строил планы, хотя лучше, чем кто бы то ни было, понимал, чего стоят самые продуманные планы. Все дело в том, что они имеют обыкновение рушиться в самый последний момент из-за какой-нибудь обидной ерунды. Поэтому Константинов ничем не рисковал и свободно рассуждал о том, как Ирина разведется, как они купят новую квартиру, какой сделают ремонт, какую мебель поставят…
Затем он решил не слишком увлекаться областью материального и взять парочку сентиментальных ноток.
– А Ксюша может видеться с отцом, когда захочет. По субботам… Или по воскресеньям.
Он даже улыбнулся и развел руками: мол, я ведь великодушен, не правда ли?
Ирина просунула руку в бретельку лифчика и застыла.
Пауза длилась долго, и чутье подсказывало Владимиру, что не надо ее прерывать. Это была ее пауза.
Наконец Ирина повернулась к нему.
– Не знаю, готов ли ты это услышать… – сказала она, подразумевая «ты должен это услышать». И Константинов сумел точно уловить ее интонацию.
