Порой ему начинало казаться, что руки по локоть испачканы в крови. Она течет по предплечьям, скапливается на кистях и тяжелыми темными каплями падает с кончиков пальцев.
«Я… я убил!» — всхлипывал Рудаков и хлопал себя по груди в поисках цилиндрика со спасительным порошком. Но там было пусто. Этот мерзавец Рюмин все отобрал — даже верное средство, помогавшее Михаилу не сойти с ума в последние несколько дней.
Он не ложился — метался по камере, раз за разом мысленно прокручивая в голове картины той ночи. Кровь, Ингрид, неяркий свет ночника, озарявший ужасные раны на прекрасном теле…
Даже в самые черные минуты Михаил не позволял фантазии зайти так далеко. Значит, это было. Наяву. Но остальное? Реальность или вымысел? А может, наркотический бред? Рудаков не находил ответа. Он хотел, чтобы кто-нибудь нашел ответ за него. Сказал, как все было на самом деле. Потому и настаивал на самом тщательном расследовании, в глубине души надеясь, что он окажется ни при чем.
Но только… Отпечаток! Как сказал Рюмин? «На зеркале… Кровью убитой!» Это звучало как приговор.
К рассвету стало немного получше — настолько, что он смог осознать всю серьезность своего положения. Это заставило мозги работать быстрее, постепенно освобождаясь от вязкой кокаиновой пелены.
За маленьким зарешеченным окошком вставало мрачное серое утро. Лязгнула железная заслонка. Через круглое отверстие в двери на Михаила смотрел чей-то глаз.
Рудаков улыбнулся. Он почти успокоился и был готов. Стоило признаться: ночь, проведенная в «одиночке» и без порошка, подействовала отрезвляюще. Кажется, он вспомнил — если только воображение не играет очередную злую шутку.
— Передайте Рюмину — я хочу с ним поговорить! — крикнул Рудаков.
Глаз исчез. Заслонка снова лязгнула, и наступила тишина.
Прошли три томительных часа, прежде чем в замке заскрежетал ключ, дверь распахнулась, и мрачный сержант-конвоир произнес:
— Задержанный Рудаков! На выход!
Его хриплый голос звучал как самая сладкая музыка.
22
Без четверти девять Вяземская поставила свой «Лансер» на стоянку перед воротами института.
Дождь, начавшийся с утра, немного унялся и теперь моросил мелкими холодными каплями. Анна вышла из машины и побежала в пятый корпус. На входе в здание хмурый охранник долго изучал ее пропуск, то и дело переводя взгляд с фотографии на лицо.
Вяземская видела его впервые — наверное, недавно устроился на эту работу.
— Что, непохожа? — нетерпеливо спросила она.
Охранник двумя пальцами степенно расправил кустистые рыжие брови. Анна заметила, что на кончике носа у мужчины торчали несколько жестких волосков.
— В жизни вы лучше. Красивее и моложе… — охранник позволил себе улыбнуться; в следующую секунду его лицо снова стало мрачным и официальным. — Проходите, Анна Сергеевна!
Мужчина трижды стукнул торцом ключа в дверь и только после этого открыл замок. Вяземская устремилась по коридору в ординаторскую; легкий осенний плащик развевался за ее спиной, как шлейф выхлопных газов — за автомобилем.
Скоро должна была начаться пятиминутка. Заведующий, профессор Покровский, страшно не любил, когда сотрудники опаздывали. Анна быстро переоделась, накинула халат и собрала волосы на затылке в пучок. Схватила стопку историй и поспешила в конференц-зал.
Покровский прохаживался перед входом, то и дело поглядывая на часы. Анна на бегу поздоровалась с ним и проскользнула в зал. Она едва успела занять место во втором ряду и положить стопку на колени.
Профессор встал за кафедру, снял очки в золотой оправе и достал коричневый клетчатый платок. Покровский обстоятельно протер стекла и водрузил очки на большой мясистый нос, покрытый сетью багровых прожилок. — Уважаемые коллеги… — начал он. Анна почти не слушала, о чем говорил профессор. Ей не давала покоя одна мысль.
«Ее убили во время секса», — так, кажется, сказал вчера журналист? Вяземская попыталась мысленно представить картину убийства. Девушка раздевается, ложится на кровать, начинается медленная любовная игра. Партнер целует ее… В какой момент появляется бритва? Анна решила реконструировать события с конца. Смертельной стала рана на шее. Точное и уверенное движение лезвия оборвало жизнь.
Убийца одной рукой придерживает голову, другой — делает быстрый и сильный взмах. Из раны фонтаном хлещет кровь, она заливает преступника, девушка бьется и…
«Ноги!» — подумала Анна. Положение жертвы недвусмысленно указывало, что движения ее были ограниченны. Почему?
«Потому, что он в этот момент находился в ней! Максимум, что она могла сделать — это обхватить его бедрами за талию. Поэтому посмертная поза получилась именно такой — с широко разведенными ногами». Вот и разгадка. Хорошо. Что дальше? Как быть с порезами? Несомненно, они были сделаны незадолго до страшного финала, но при каких обстоятельствах?
Вяземская достала лист бумаги и схематично набросала изображение женского тела. Три поперечные полосы на животе. Две — ниже пупка, одна — выше. Три — продольные. Центральная — строго по срединной линии тела, боковые отстоят от нее на одинаковом расстоянии.
Разрезы ровные, нажим на лезвие был равномерным. Как это можно сделать, если девушка отбивается? Практически никак. Любой поворот тела неминуемо привел бы к искривлению пореза, но они были идеально ровными. Значит…
«Значит, и в этот момент он находился сверху», — заключила Вяземская. Картина постепенно вырисовывалась. Девушка легла на кровать. Убийца стал ее ласкать, целовать, вошел в нее… И вот тут-то в его руках появилась бритва.
Анну передернуло. Внезапно она почувствовала ужас, который охватил несчастную от прикосновения к разгоряченной коже холодного металла.
«Он получал от этого удовольствие! Он был внутри нее, может, двигался и одновременно — резал! О боже!».
Анна подумала про Панину. Наверняка и с «безумной Лизой» было так же. Маньяк занимался с ней любовью и рассекал кожу, наслаждаясь выступающей кровью и содроганиями ее тела. Да, пожалуй, так.
Воспоминание о пережитом насилии какое-то время дремало в мозгу Паниной. Память почти полностью вытеснила его, пока в один день… Точнее, в одну ночь оно вдруг снова не вспыхнуло с бешеной силой.
Возможно, муж повел себя как-то необычно. Сделал движение, походившее на движение маньяка, или шепнул что-то похожее. Сработала эмоциональная память — Панина взяла бритву и убила его.
Вяземская уставилась на рисунок. Что-то не складывалось. Где-то ее рассуждения давали сбой. Логическая стройность нарушалась, и причинно-следственная связь дыбилась уродливым горбом. Что же не так?
Царапины — вот что не вписывалось в общую картину. Панина сама нанесла себе царапины, и это было ей приятно — Анна хорошо помнила выражение блаженства, застывшее на ее лице. И оргазм — ведь он был! Странная двойственная реакция на воспоминание о насилии. В одном случае — убийство, в другом — сексуальное наслаждение.
