— Я пойду поставлю чайник, — сказала Вяземская.
— Да, поставь, — ответил Северцев.
Четыре кисти — две большие, с сильными длинными пальцами, и две маленькие, с ярким маникюром, унизанные колечками, — лихорадочно метались в полумраке прихожей. Анна и Александр в немыслимой спешке, словно боялись опоздать, избавляли друг друга от одежды.
— Есть зеленый с жасмином, — прошептала Вяземская.
— Очень… — Северцев повернул ее к себе спиной; застежка на лифчике почему-то стала камнем преткновения, — очень… хорошо. — Камень отброшен в сторону.
Александр подхватил Анну на руки, отнес в комнату и положил на не расстеленный диван. Стянул трусики — увлажнившийся кусочек бледно-сиреневого шелка.
Северцев покрыл поцелуями ее шею, провел языком под сводами грудей.
— Ты — моя… — прошептал он, опускаясь все ниже и ниже. — Вся. Целиком.
Вяземская чувствовала его горячие губы и быстрые движения языка — короткие и невесомые, словно трепет крыльев бабочки, бьющейся в неплотно сжатом кулаке.
Сладостная тоска покинула сердце, обрела точное телесное предназначение и окончательно спустилась в низ живота. Анна подвинулась от края к стене, развела бедра, ощущая покалывание отросшей за день мужской щетины, и поставила ступни на плечи Александру.
Он забавлялся самой сокровенной частью ее тела, как хотел. Был нежен и жесток. Стоило Анне увидеть вершину и напрячься, пытаясь завершить упоительное восхождение, как натиск слабел, коварный язык становился ленивым, и Вяземская скатывалась вниз, к подножию, опасаясь, что сил начать все заново уже не осталось. Но они откуда-то появлялись. Ласкающая дрожь натягивала мышцы в грозившую лопнуть струну… Анна, содрогаясь всем телом, ждала этого момента… И опять, лишенная поддержки, скатывалась вниз.
Она бы затруднилась сказать, сколько это продолжалось. Все существо ее захлестнул пустяковый, но в тот момент казавшийся самым главным испуг: это будет длиться вечность, и из нее нет выхода. Страх наполнил каждую клеточку; выступил на коже, сочился из пор; Анна заплакала и вдруг… перед закрытыми глазами, на обратной стороне век возник яркий оранжевый свет. Он стремительно приближался, окутывал теплым сиянием, ласкал и баюкал. Свет быстро становился жарким; выжигал все внутри, слепил так, что было больно глазам. Анна не выдержала и закричала.
Руки Александра сжали ее ягодицы: будто он хотел выдавить из нее бешеную истому — всю, до капельки. Затем он вошел в нее, и Анна обхватила его за плечи, желая ощутить всю тяжесть его тела, и он грубо обнял ее, пропустив левую руку под спиной, а правой — крепко прижав ее бедра… И началось пленительное вальсирование — один тур, другой, тела сливались друг с другом, словно капли дождя на стекле, и снова расходились; вальс сменился пламенным танго; поддержка, поворот, наклон… и опять вальс. Чувства и мысли вращались по кругу, наталкиваясь на новые, все более и более яркие вспышки… И разгоряченное тело Анны было готово к этому ритму; к этому и еще более быстрому; к еще более быстрому и головокружительному; оно отзывалось на каждое движение и летело, парило, неслось, то проваливаясь в пропасть, то возносясь вверх…
* * *
Анна лежала на спине, закрыв глаза, и медленно приходила в себя. Ее голова покоилась на руке Северцева, другой Александр нежно перебирал ее волосы. Она чувствовала прикосновение его губ к своему лицу — спокойное и умиротворяющее.
«Как жаль, что все кончилось! Но ведь можно попробовать еще раз?»
Вяземская постепенно возвращалась в будничную действительность. Она перевернулась на бок. Северцев отодвинулся в сторону, к стене.
Анна увидела у него на спине, чуть ниже лопаток, вздувшийся багровый кровоподтек — след от визита к Уржумцевой.
Анна поцеловала больное место, подула.
— Больно?
— Нет. Не очень, — ответил Александр. Он посмотрел Вяземской в глаза и вдруг произнес. — Ты знаешь, а я понял, почему она на тебя набросилась.
— Почему? — позабытый было ужас вновь всколыхнулся в сердце.
Северцев взял ее за руку, отвел в прихожую и поставил перед зеркалом. Затем достал из кармана фотографию. Уржумцев и Панина. Жених в черном костюме и задумчивая невеста с букетом калл в руках. Белые бутоны, сочные зеленые стебли…
— Посмотри повнимательнее, — сказал он.
Анна перевела взгляд со снимка — на отражение в зеркале. С отражения — на снимок, и обратно.
— Теперь видишь?
Да, теперь она видела. Вяземской вдруг стало холодно и неуютно. Собственная нагота напомнила о «безумной Лизе» — невысокой худой женщине, которая неподвижно лежала на жесткой полке, прикрученной к стене третьего бокса. Анна вернула фотографию.
— Саша! Могу я попросить тебя об одной вещи? Только обещай, что обязательно выполнишь.
Северцев пожал плечами.
— Разумеется, если ты этого хочешь.
— Пожалуйста, больше никогда не дари мне эти дурацкие каллы! Ладно?
Северцев кивнул.
— Я думаю, ты права… — еле слышно сказал он. — Они тебе не идут.
31
Над Москвой занимался новый день, и он обещал выдаться замечательным — почти летним. Солнышко припекало с самого рассвета. Если бы не желтая листва, молено было подумать, что снова наступил июль.
Рюмин выбрался на крышу. От бесчисленного количества чашек черного кофе и выкуренных сигарет щипало язык; голова гудела и немного кружилась от бессонной ночи, но это не могло испортить капитану настроение.
По пояс голый, в одних тренировочных шортах, он подошел к стойке и навесил на гриф сто двадцать килограммов.
«Не много ли? — закралась на мгновение мысль. Рюмин отмел сомнения. — В самый раз».
Он лег на скамью, примерился, проверил надежность хвата и осторожным рывком снял штангу с упоров. Трижды выдохнул и стал медленно сгибать руки. Металл едва коснулся нижнего обреза грудных мышц. Рюмин выгнул поясницу, сделал «атлетический мостик» и начал обратное движение. Плечи загудели, трицепсы раздулись — казалось, был слышен надсадный треск локтевых сухожилий.
Помогая себе коротким выкриком, капитан вытолкнул тяжелый снаряд в верхнюю точку, завел за упоры и вскочил со скамьи. У него получилось! Значит — все остальное тоже получится!
Ночь прошла не зря. Долгие блуждания в дебрях Интернета принесли неожиданный результат. Оставались, как любил выражаться Рюмин, технические тонкости.
Он подошел к жестяной миске, наполнил ее молоком. Бездельник Сезар где-то бегал, и в глубине души капитан ему завидовал. «Свобода, — как пела его любимая Дженис Джоплин в известной балладе, — это когда нечего больше терять». Черному одноглазому коту со сломанным хвостом терять было нечего.
Рюмину, если хорошенько разобраться, тоже. За исключением одного — работы. Тяжелой, изматывающей, нервной, но — неизменно приносящей огромное удовлетворение. Особенно — сегодня.
