— В чем все-таки дело, дружок?
Никто на свете не мог бы произнести это дурацкое слово так
ласково, как Ретт, даже когда он слегка издевался, но сейчас никакой издевки не
было. Скарлетт подняла на него измученный взгляд, и почему-то ей стало легче,
хотя она и не прочла на его лице ничего. Она сама не могла понять, почему ей
стало легче, — ведь он такой черствый, такой непредсказуемый. Возможно, ей
стало легче потому, что — как он часто говорил — они так схожи. Иной раз ей казалось,
что все, кого она когда-либо знала, — все ей чужие, кроме Ретта.
— Вы не хотите мне сказать? — Он как-то
по-особенному нежно взял ее за руку. — Ведь дело не только в том, что
старина Фрэнк оставил вас одну? Вам что — нужны деньги?
— Деньги? О господи, нет! Ах, Ретт, мне так страшно.
— Не будьте гусыней, Скарлетт, вы же никогда в жизни
ничего не боялись.
— Ах, Ретт, мне страшно! — Слова вылетали так
стремительно — как бы сами собой. Ему она может сказать. Она все может сказать
Ретту. Он ведь далеко не ангел, так что не осудит ее. А до чего же приятно
знать, что существует на свете человек плохой и бесчестный, обманщик и лгун, в
то время как мир полон людей, которые в жизни не соврут даже ради спасения
своей души и скорее погибнут от голода, чем совершат бесчестный
поступок! — Я боюсь, что умру и прямиком отправлюсь в ад.
Если он станет над ней смеяться, она тут же умрет. Но он не
рассмеялся.
— На здоровье вам вроде бы жаловаться не приходится..,
ну, а что до ада, так его, может, и нет.
— Ах, нет, Ретт, он есть. Вы знаете, что есть!
— Да, я знаю, что есть ад, но только на земле. А не
после смерти. После смерти ничего нет, Скарлетт. Вы сейчас живете в аду.
— О, Ретт, это же святотатство!
— Но удивительно успокаивающее. А теперь скажите мне,
почему вы думаете, что отправитесь прямиком в ад?
Вот теперь он подтрунивал над ней — она это видела по тому,
как поблескивали его глаза, но ей было все равно. Руки у него такие теплые и
такие сильные, и так это успокаивает — держаться за них!
— Ретт, мне не следовало выходить замуж за Фрэнка.
Нехорошо это было. Ведь он ухаживал за Сьюлин, он любил ее, а не меня. А я
солгала ему, сказала, что она выходит замуж за Тони Фонтейна. Ах, ну как я
могла такое сделать?! — А-а, вот, значит, как все произошло! А я-то удивлялся.
— А потом я причинила ему столько горя. Я заставляла
его делать то, чего он не хотел, — заставляла взимать долги с людей,
которые не могли их отдать. И он так огорчался, когда я занялась лесопилками, и
построила салун, и наняла каторжников. Ему было до того стыдно — он не мог
людям в глаза смотреть. И потом, Ретт, я убила его. Да, убила! Я ведь не знала,
что он в ку-клукс-клане. Мне и в голову не могло прийти, что у него хватит на
это духу. А ведь я должна была бы знать. И я убила его.
— «Нет, с рук моих весь океан Нептуна не смоет кровь».
[21]
— Что?
— Не важно. Продолжайте.
— Продолжать? Но это все. Разве не достаточно? Я вышла
за него замуж, причинила ему столько горя, а потом убила его. О господи! Просто
не понимаю, как я могла! Я налгала ему и вышла за него замуж. Тогда мне
казалось, я поступила правильно, а сейчас вижу, как все это было нехорошо.
Знаете, Ретт, такое у меня чувство, словно и не я все это делала. Я вела себя с
ним так подло, а ведь я в общем-то не подлая. Меня же иначе воспитывали. Мама…
— Она замолчала, стараясь проглотить сдавивший горло комок. Она весь день
избегала думать об Эллин, но сейчас образ матери встал перед ее глазами.
— Я часто думал, какая она была. Вы всегда казались мне
очень похожей на отца.
— Мама была… Ах, Ретт, я впервые радуюсь, что она
умерла и не может меня видеть. Ведь она воспитывала меня так, чтобы я не была
подлой. И сама была со всеми такая добрая, такая хорошая. Она бы предпочла,
чтоб я голодала, но не пошла на такое. И мне всегда хотелось во всем походить
на нее, а я ни капельки на нее не похожа. Я об этом, правда, не думала — мне о
столь многом приходилось думать, — но очень хотелось быть похожей на нее.
И вовсе не хотелось быть как папа. Я любила его, но он был.., такой.., такой
безразличный к людям. Я же, Ретт, иной раз очень старалась хорошо относиться к
людям и быть доброй к Фрэнку, а потом мне снился этот страшный сон и такой
нагонял на меня страх, что хотелось выскочить на улицу и у всех подряд хватать
деньги — не важно чьи — мои или чужие.
Слезы ручьем текли у нее по лицу, и она так сильно сжала его
руку, что ногти впились ему в кожу.
— Что же это был за страшный сон? — Голос Ретта
звучал спокойно, мягко.
— Ах, я и забыла, что вы не знаете. Так вот, стоило мне
начать хорошо относиться к людям и сказать себе, что деньги — не главное на
свете, как мне тут же снился сон: снова я была в Таре — как бы сразу после
смерти мамы и после того, как янки побывали там. Ретт, вы и представить себе не
можете… Стоит вспомнить об этом, как я вся холодею. Я снова вижу сожженные
поместья, и такая тишина повсюду, и нечего есть. Ах, Ретт, когда я вижу этот
сон, я снова чувствую голод, как тогда.
— Продолжайте.
— В общем, я снова чувствую голод, и все — и папа, и
девочки, и негры — все кругом голодные и только и делают, что твердят: «Есть
хотим», — а у меня самой в животе пусто, даже режет, и очень мне страшно.
А в голове все время вертится мысль: «Если я из этого выберусь, то никогда,
никогда больше не буду голодать». Потом во сне все исчезает, клубится серый туман,
и я бегу, бегу в этом тумане, бегу так быстро, что кажется, сейчас лопнет
сердце, а за мной что-то гонится, и больно дышать, и мне почему-то кажется, что
если только я сумею добраться, куда бегу, все будет в порядке. Но я сама не
знаю, куда бегу. И тут я просыпаюсь, вся в холодном поту от страха — до того
мне страшно, что я снова буду голодать. И когда я просыпаюсь, у меня такое
чувство, что все деньги мира не в силах спасти меня от этого страха и голода. А
тут еще Фрэнк мямлил, еле поворачивался, ну и я, конечно выходила из себя и
вскипала. Он, по-моему, ничего не понимал, а я не могла ему объяснить. Я все
думала, что когда-нибудь отплачу ему сторицей — когда у нас будут деньги и
когда у меня пройдет этот страх перед голодом. А теперь уже поздно: он умер. Ах,
когда я так поступала, мне казалось, что я права, а теперь вижу: вовсе я была
не права. Если бы начать все сначала, я бы иначе себя вела.
— Хватит, — сказал он; высвободил руку из ее
крепко вцепившихся пальцев и достал чистый носовой платок. — Вытрите лицо.
Это же бессмысленно — так себя терзать.
Она взяла носовой платок, вытерла мокрые от слез щеки и
почувствовала, что ей стало легче, словно она переложила часть бремени со своих
плеч на его широкие плечи. Он был такой уверенный в себе, такой спокойный, даже
легкая усмешка в уголках рта успокаивала, как бы подтверждая, что ее смятение и
терзания — пустое.
