Трудно сказать, кого больше ненавидели коренные горожане —
непрактичных наставниц-янки или подлипал, но пожалуй, последние перетягивали
чашу весов. Наставниц можно было сбросить со счета: «Ну, чего можно ждать от
этих янки, которые обожают негров? Они, конечно, считают, что негры ничуть не
хуже их самих!» А вот тем уроженцам Джорджии, которые стали республиканцами
выгоды ради, уже не было оправдания.
«Мы ведь смирились с голодом. Вы тоже могли бы смириться» —
так считала «старая гвардия». Многие же бывшие солдаты Конфедерации, видевшие,
как страдают люди, сознавая, что их семьи нуждаются, куда терпимее относились к
бывшим товарищам по оружию, сменившим политические симпатии, чтобы прокормить
семью. Но ни одна дама из «старой гвардии» не могла этого простить — то была
неумолимая и непреклонная сила, являвшаяся опорой определенного порядка вещей.
Идеи Правого Дела были для них сейчас важнее и дороже, чем в пору его
торжества. Эти идеи превратились в фетиш. Все связанное с ними было священно:
могилы тех, кто отдал Делу жизнь; поля сражений; разодранные знамена; висящие в
холлах крест-накрест сабли; выцветшие письма с фронта; ветераны. «Старая
гвардия» не оказывала помощи бывшим врагам, не проявляла к ним сочувствия и не
давала им приюта, а теперь к этим врагам причислили и Скарлетт.
В разношерстном обществе, образовавшемся под влиянием
политической обстановки, всех объединяло лишь одно. Деньги» У многих до войны
ни разу не было и двадцати пяти долларов в кармане, и теперь они пустились в
такое расточительство, какого Атланта еще не знала.
С приходом к власти республиканцев город вступил в эру
неслыханного мотовства и бахвальства своим богатством, когда внешняя
благопристойность поведения лишь слабо прикрывала пороки и пошлость. Никогда
еще граница между очень богатыми и очень бедными не пролегала так четко. Те,
кто был наверху, нимало не заботились о тех, кому меньше повезло в жизни.
Исключение составляли лишь негры. Вот им старались дать что получше. Хорошие
школы, и жилища, и одежду, и развлечения, ибо негры представляли собой
политическую силу и каждый негритянский голос был на учете. Что же до недавно
обедневших жителей Атланты, они могли падать на улице от голода — недавно
разбогатевшим республиканцам было вес равно.
На волне этой пошлости победоносно плыла и Скарлетт, молодая
жена Ретта, прочно обеспеченная его деньгами, ослепительно хорошенькая в своих
красивых нарядах. Настали времена, отвечавшие духу Скарлетт, — времена
разнузданной, кричащей безвкусицы, пышно разодетых женщин, пышно обставленных
домов, изобилия драгоценностей, лошадей, еды, виски. Когда Скарлетт — что
случалось нечасто — задумывалась над этим, она понимала, что ни одна из ее
новых знакомых не могла бы называться «леди» по строгим критериям Эллин. Но она
уже не раз нарушала принципы Эллин после того далекого дня, когда, стоя в
гостиной Тары, решила стать любовницей Ретта, и нельзя сказать, чтобы теперь ее
часто мучила из-за этого совесть.
Возможно, эти ее новые друзья и не были, строго говоря, леди
и джентльменами, но, как и с новоорлеанскими друзьями Ретта, с ними было так
весело! Намного веселее, чем со смиренными, богобоязненными поклонниками
Шекспира — ее прежними друзьями в Атланте. А если не считать краткого медового
месяца, она ведь так давно не веселилась. И так давно не чувствовала себя в
безопасности. Теперь же, когда она познала это чувство, ей хотелось танцевать,
играть, вдоволь есть и пить, одеваться в шелка и атлас, спать на пуховой
постели, сидеть на мягких диванах. И всему этому она отдавала дань. Поощряемая
снисходительностью Ретта, — а он только забавлялся, глядя на нее, —
освободившись от запретов, сковывавших ее в юности, освободившись даже от
недавно владевшего ею страха перед бедностью, она позволяла себе роскошь, о
которой давно мечтала, — роскошь поступать так, как хочется, и посылать к
черту всех, кому это не по душе.
Она познала приятное опьянение, какое бывает у того, кто
своим образом жизни бросает вызов благопристойному обществу, — у игрока,
мошенника, авантюриста, — словом, у всех, кто процветает за счет хитрости
и изворотливости ума. Она говорила и делала что хотела и скоро в своей наглости
переступила все границы.
Она, не задумываясь, дерзила своим новым друзьям —
республиканцам и подлипалам, но ни с кем не держалась так грубо или так
вызывающе, как с гарнизонными офицерами-янки и их семьями. Из всей разнородной
массы, прихлынувшей в Атланту, она не желала терпеть и принимать у себя лишь
военных. Она даже всячески изощрялась, чтобы попренебрежительнее обойтись с
ними. Не одна Мелани не могла забыть, что значил синий мундир. Этот мундир с
золотыми пуговицами всегда воскрешал в памяти Скарлетт страхи, пережитые во
время осады, ужасы бегства, грабежи и пожары, страшную бедность и невероятно
тяжелый труд в Таре. Теперь, став богатой, сознавая, что ей многое позволено
благодаря дружбе с губернатором и разными влиятельными республиканцами, она
могла вести себя резко и грубо с любым синим мундиром, который встречался на ее
пути. И она была резка и груба.
Однажды Ретт как бы между прочим заметил, что большинство
мужчин, которые приходят к ней в гости, еще совсем недавно носили те же синие
мундиры, но она возразила, что янки для нее лишь тогда янки, когда на них синий
мундир. Ретт сказал: «Последовательность — редкая драгоценность», — и
пожал плечами.
Ненавидя синие мундиры, Скарлетт любила задирать тех, кто их
носил, и получала тем больше удовольствия, чем больше озадачивала своим
поведением янки. Офицеры гарнизона и их семьи имели право удивляться, ибо это
были, как правило, спокойные, воспитанные люди, которые жили одиноко во
враждебном краю, жаждали вернуться к себе на Север и немного стыдились того,
что вынуждены поддерживать правление всяких подонков, — словом, это были
люди куда более достойные, чем те, с кем общалась Скарлетт. Жен офицеров,
естественно, озадачивало то, что ослепительная миссис Батлер пригрела у себя
эту вульгарную рыжую Бриджет Флэгерти, а их всячески оскорбляла.
Впрочем, даже и тем, кого привечала Скарлетт, приходилось
немало от нее терпеть. Однако они охотно терпели. Для них он, была
олицетворением не только богатства и элегантности, но и старого мира с его
старинными именами, старинными семьями, старинными традициями, — мира, к
которому они так жаждали приобщиться. Старинные семьи, с которыми они мечтали
познакомиться, возможно, и знаться со Скарлетт не желали, но дамы из новой
аристократии понятия об этом не имели. Они знали лишь, что отец Скарлетт владел
большим количеством рабов, ее мать была из саваннских Робийяров, а ее муж —
Ретт Батлер из Чарльстона. И этого было для них достаточно. Скарлетт открывала
им путь в старое общество, куда они стремились проникнуть, — общество тех,
кто их презирал, не отдавал визитов и сухо раскланивался в церкви. В сущности,
Скарлетт не только открывала им путь в общество. Для них, делавших лишь первые
шаги из безвестности, она уже была обществом. Дутые аристократки, они не видели
— как, кстати, и сама Скарлетт, — что она такая же дутая аристократка. Они
мерили ее той меркой, какой она сама мерила себя, и немало от нее терпели,
смиряясь с ее высокомерием, ее манерами, ее вспышками раздражения, с ее
наглостью и с откровенной, неприкрытой грубостью ее замечаний, если они
совершали оплошность.
