Они так недавно стали кем-то из ничего и были еще так
неуверенны в себе, что отчаянно боялись показаться недостаточно
рафинированными, дать волю своему нраву или резко ответить: а вдруг подумают,
что они вовсе и не леди. Им же во что бы то ни стало хотелось быть леди. Вот
они и строили из себя этаких деликатных, скромных наивных дам. Послушать их,
можно было подумать, что они бесплотны, не отправляют естественных нужд и
понятия не имеют об этом порочном мире. Никому бы в голову не пришло, что рыжая
Бриджет Флэгерти, чья белая кожа оставалась белой, невзирая на яркое солнце, а
ирландский акцент был густым, как патока, украла сбережения своего отца, чтобы
приехать в Америку, где стала горничной в нью-йоркском отеле. А глядя на
хрупкую восторженную Сильвию Коннингтон (бывшую Красотку Сэйди) и на Мэйми
Барт, никто бы не заподозрил, что первая выросла на Бауэри над салуном своего
отца и во время наплыва клиентов помогала в баре, а вторая, судя по слухам,
подвизалась прежде в одном из публичных домов своего мужа. О нет, теперь это
были нежные, хрупкие создания.
Мужчины же хоть и нажили деньги, однако не так быстро
обучились манерам, а возможно, просто поплевывали на требования новой знати.
Они много пили на вечерах у Скарлетт — даже слишком много, — и в
результате после приема гость-другой неизменно оставался на ночь. Пили они
совсем иначе, чем те мужчины, которых знала Скарлетт в юности. Они становились
отталкивающими, глупыми, отвратительными сквернословами. А кроме того, сколько
бы она ни ставила плевательниц у всех на виду, наутро после приема ковры
неизменно изобиловали следами от табачной жвачки.
Скарлетт презирала этих людей и в то же время получала
удовольствие от общения с ними. И поскольку она получала удовольствие, то и
наполняла ими дом. А поскольку она их презирала, то без стеснения посылала к
черту, как только они начинали ее раздражать. Но они со всем мирились.
Они мирились даже с ее супругом, что было куда труднее, ибо
Ретт видел их насквозь и они это знали. Он, не задумываясь, мог, что
называется, раздеть их догола даже в своем доме — да так, что им и отвечать
было нечего. Не стесняясь того, какими путями он сам пришел к богатству, он
делал вид, будто думает, что и они не стесняются своих корней, и потому при
любой возможности касался таких предметов, которые, по общему мнению, лучше
было вежливо обходить молчанием.
Никто не мог предвидеть, когда ему вздумается весело бросить
за кружкой пунша: «Ральф, будь я поумнее, я нажил бы состояние, как ты, —
продавая акции золотых приисков вдовам и сиротам, вместо того чтобы прорывать
блокаду. Оно куда безопаснее».
Или: «Эй, Билл, я смотрю, у тебя новые лошади появились.
Продал еще несколько тысчонок акций несуществующих железных дорог? Хорошо
работаешь, мальчик!» Или: «Поздравляю, Эймос, с получением контракта от штата.
Жаль только, что тебе пришлось столько народу подмазать, чтоб добиться его».
Дамы считали Ретта отвратительно, невыносимо вульгарным.
Мужчины за его спиной говорили, что он свинья и мерзавец. Словом, новая Атланта
любила Ретта не больше, чем старая, а он, как и прежде, даже не пытался
наладить с ней отношения. Он следовал своим путем, забавляясь, всех презирая,
глухой к претензиям окружающих, настолько подчеркнуто любезный, что сама
любезность его выглядела как вызов. Для Скарлетт он по-прежнему являлся
загадкой, но загадкой, над которой она больше не ломала голову. Она была
убеждена, что ему ничем и никогда не потрафить: он либо очень чего-то хотел, но
не мог получить, либо вообще ничего не хотел и плевал на все. Он смеялся над
любыми ее начинаниями, поощрял ее расточительность и высокомерие, глумился над
ее претензиями и… платил по счетам.
Глава 50
Ретт всегда держался со Скарлетт спокойно, бесстрастно —
даже в самые интимные минуты. Но Скарлетт никогда не покидало давно
укоренившееся чувство, что он исподтишка наблюдает за ней: она знала, что стоит
ей внезапно повернуть голову, и она обнаружит в его глазах это задумчивое,
настороженно-выжидательное выражение, которое она не могла объяснить.
Выражение, исполненное поистине безграничного терпения.
Порой ей было очень уютно с ним, несмотря на одно
злополучное свойство его характера — он не терпел в своем присутствии никакой
лжи, никакой претенциозности или бахвальства. Он слушал ее рассказы о лавке, о
лесопилках, о салуне, о каторжниках и о том, сколько стоит их прокормить, и
давал ей дельные практические советы. Он с неутомимой энергией участвовал в
танцах и в вечеринках, которые она так любила, и располагал бесконечным запасом
не слишком пристойных историй, которыми угощал ее, когда они изредка проводили
вечера вдвоем, после того, как со стола была убрана еда и перед ними появлялся
кофе с коньяком. Она обнаружила, что если быть с ним прямой и откровенной, он
даст ей все, чего бы она ни пожелала, ответит на любой ее вопрос, но окольным
путем и женскими хитростями она ничего от него не добьется. Он обезоруживал ее
тем, что видел насквозь и, разгадав ее уловки, открыто смеялся.
Наблюдая это мягкое безразличие, с каким он обычно относился
к ней, Скарлетт нередко удивлялась — впрочем, без особого любопытства, —
почему он женился на ней. Мужчины женятся по любви, или ради того, чтобы
завести дом и детей, или ради денег, но она знала, что Ретт женился на ней не
поэтому. Он, конечно, ее не любил. Ее прелестный дом он называл архитектурным
кошмаром и говорил, что предпочел бы жить в хорошо обставленной гостинице. И ни
разу не намекнул, что хотел бы иметь от нее ребенка, как делали в свое время
Чарльз и Фрэнк. Однажды она спросила кокетства ради, почему он женился на ней,
и пришла в ярость, услышав ответ да еще увидев в его глазах веселые искорки: «Я
женился на вас, чтобы держать вместо кошки, моя дорогая».
Да, он женился на ней вовсе не по тем причинам, которые
обычно побуждают мужчину жениться. Он женился только потому, что хотел обладать
ею, а другим путем не мог этого добиться. Ведь так он и сказал в тот вечер,
когда сделал ей предложение. Он хотел обладать ею, как в свое время хотел
обладать Красоткой Уотлинг. Эта мысль была ей не очень приятна. Собственно, она
была просто оскорбительна. Но Скарлетт быстро выкинула ее из головы, как
научилась выкидывать из головы все неприятное. Они заключили сделку, и она со
своей стороны была вполне довольна этой сделкой. Она надеялась, что доволен и
он, а в общем-то ей это было безразлично.
Но вот однажды, советуясь с доктором Мидом по поводу
расстройства желудка, она услышала неприятное известие, от которого было уже не
отмахнуться. Вернувшись в сумерки домой, она ворвалась к себе в спальню и,
глядя на Ретта ненавидящими глазами, сообщила, что у нее будет ребенок.
Он сидел в шелковом халате, окруженный облаком табачного
дыма, и тотчас вскинул па нее глаза. Однако не произнес ни слова. Он молча
смотрел на нее, ожидая, что она скажет дальше, — только поза его стала
напряженной, но она этого не заметила. Ею владело такое возмущение и отчаяние,
что она ни о чем другом и думать не могла.
— Ты же знаешь, что я не хочу больше иметь детей! Я
вообще их не хотела. Стоит моей жизни наладиться, как у меня появляется
ребенок. Ах, да не сиди ты так и не смейся надо мной: ты ведь тоже не хочешь
ребенка. Ах, мать пресвятая богородица!
