Он взял ее голову в руки, пальцы его погрузились в ее
распущенные волосы, они ласкали — твердые, сильные, потом приподняли ее лицо.
На нее смотрел совсем чужой человек — пьяный незнакомец, гнусаво растягивающий
слова. Ей всегда была присуща этакая звериная смелость, и сейчас, перед лицом
опасности, она почувствовала, как в ней забурлила кровь, и спина ее
выпрямилась, глаза сузились, — Вы пьяный идиот, — сказала она. —
Уберите прочь руки. К ее великому изумлению, он послушался и, присев на край
стола, налил себе еще коньяку.
— Я всегда восхищался силой вашего духа, моя дорогая, а
сейчас, когда вы загнаны в угол, — особенно.
Она плотнее запахнула на себе капот. Ах, если бы только она
могла добраться до своей комнаты, повернуть ключ в замке и остаться одна за
толстыми дверями! Она как-то должна удержать его на расстоянии, подчинить себе
этого нового Ретта, какого она прежде не видела. Она не спеша поднялась, хотя у
нее тряслись колени, крепче стянула полы капота на бедрах и отбросила волосы с
лица.
— Ни в какой угол вы меня не загнали, — колко
сказала она. — Вам никогда не загнать меня в угол, Ретт Батлер, и не
напугать. Вы всего лишь пьяное животное и так долго общались с дурными
женщинами, что все меряете их меркой. Вам не понять Эшли или меня. Слишком
долго вы жили в грязи, чтобы иметь представление о чем-то другом. И вы ревнуете
к тому, чего не в состоянии понять. Спокойной ночи!
Она повернулась и направилась к двери — оглушительный хохот
остановил ее. Она повернула голову — Ретт шел, пошатываясь, за ней. О боже
правый, только бы он перестал хохотать! Да и вообще — что тут смешного? Он
почти настиг ее — она попятилась к двери и почувствовала, что спиной уперлась в
стену. Ретт тяжело положил руки ей на плечи и прижал к стене.
— Перестаньте смеяться.
— Я смеюсь потому, что мне жаль вас.
— Жаль — меня? Жалели бы себя.
— Да, клянусь богом, мне жаль вас, моя дорогая, моя
прелестная маленькая дурочка. Больно, да? Вы не выносите ни смеха, ни жалости?
Он перестал смеяться и всей своей тяжестью навалился на нее,
так что ей стало больно. Лицо его изменилось, он находился так близко, что
тяжелый запах коньяка заставил ее отвернуть голову.
— Значит, я ревную? — сказал он. — А почему
бы и нет? О да, я ревную к Эшли Уилксу. Почему бы и нет? Только не говорите и
не старайтесь что-то мне объяснить. Я знаю, физически вы были верны мне. Это вы
и пытались сказать? О, я все время это знал. Все эти годы. Каким образом знал?
Просто потому, что я знаю Эшли Уилкса и людей его сорта. Знаю, что он человек
порядочный и благородный. А вот о вас, моя дорогая, я так сказать не могу. Да и
о себе тоже. Мы с вами благородством не отличаемся, и у нас нет понятия чести,
верно? Вот потому мы и цветем, как вечнозеленый лавр.
— Отпустите меня. Я не желаю стоять здесь и
подвергаться оскорблениям.
— Я вас не оскорбляю. Я превозношу вашу физическую
добродетель. Вам ведь ни разу не удалось меня провести. Вы считаете, Скарлетт,
что мужчины — круглые дураки. А никогда не стоит недооценивать силу и ум
противника. Так что я не дурак. Вы думаете, я не знаю, что, лежа в моих
объятиях, вы представляли себе, будто я — Эшли Уилкс?
Она невольно раскрыла рот — лицо ее выражало страх и
неподдельное удивление.
— Приятная это штука. Немного, правда, похоже на игру в
призраки. Все равно как если бы в кровати вдруг оказалось трое вместо
двоих. — Он слегка встряхнул ее за плечи, икнул и насмешливо
улыбнулся. — О да, вы были верны мне, потому что Эшли вас не брал. Но,
черт подери, я бы не стал на него злиться, овладей он вашим телом. Я знаю,
сколь мало значит тело — особенно тело женщины. Но я злюсь на него за то, что
он овладел вашим сердцем и вашей бесценной, жестокой, бессовестной, упрямой
душой. А ему, этому идиоту, не нужна ваша душа, мне же не нужно ваше тело. Я
могу купить любую женщину задешево. А вот вашей душой и вашим сердцем я хочу
владеть, но они никогда не будут моими, так же как и душа Эшли никогда не будет
вашей. Вот потому-то мне и жаль вас.
Несмотря на обуревавшие ее страх и смятение, Скарлетт больно
ранили его издевки.
— Вам жаль — меня?
— Да, жаль, потому что вы такое дитя, Скарлетт. Дитя,
которое плачет оттого, что не может получить луну. А что бы стало дитя делать с
луной? И что бы вы стали делать с Эшли? Да, мне жаль вас — жаль, что вы обеими
руками отталкиваете от себя счастье и тянетесь к чему-то, что никогда не
сделает вас счастливой. Жаль, что вы такая дурочка и не понимаете, что счастье
возможно лишь там, где схожие люди любят друг друга. Если б я умер и если бы
мисс Мелли умерла и вы получили бы своего бесценного благородного
возлюбленного, вы думаете, что были бы счастливы с ним? Черта с два — нет! Вы
никогда бы так и не узнали его, никогда бы не узнали, о чем он думает, никогда
бы не поняли его, как не понимаете музыку, поэзию, прозу, — вы же ни в чем
не разбираетесь, кроме долларов и центов. А вот мы с вами, дражайшая моя супруга,
могли бы быть идеально счастливы, если бы вы дали мне малейшую возможность
сделать вас счастливой, потому что мы с вами — одного поля ягода. Мы оба
мерзавцы, Скарлетт, и ни перед чем не остановимся, когда чего-то хотим. Мы
могли бы быть счастливы, потому что я любил вас и знаю вас, Скарлетт, до мозга
костей — так, как Эшли никогда вас не узнает. А если узнает, то будет
презирать… Но нет, вы всю жизнь прогоняетесь за человеком, которого вы не
можете понять. А я, дорогая моя, буду гоняться за шлюхами. И все же смею
надеяться, жизнь у нас сложится лучше, чем у многих других пар.
Он внезапно отпустил ее и сделал несколько нетвердых шагов к
графину. Какое-то мгновение Скарлетт стояла неподвижно, точно приросла к
месту, — мысли так стремительно проносились у нее в мозгу, что она не
могла сосредоточиться ни на одной. Ретт сказал, что любил ее. Это действительно
так? Или он сболтнул спьяну? Или это просто одна из его отвратительных шуточек?
А Эшли — недостижимый, как луна… И она плачет, потому что не может получить
луну. Она выскочила в темный холл и помчалась, точно демоны гнались за ней. Ах,
если бы только добраться до своей комнаты! Она подвернула ногу, и ночная туфля
соскочила. Она приостановилась, чтобы скинуть туфлю совсем, и тут в темноте ее
настиг Ретт — он налетел бесшумно, как индеец. Она почувствовала на лице его
горячее дыхание, руки его резко распахнули капот, обхватили ее нагое тело.
— Меня вы заставили уехать из города, а сами принялись
гоняться за этим своим Эшли. Клянусь богом, сегодня ночью в моей постели нас
будет только двое.
Он подхватил ее на руки и понес вверх по лестнице. Голова ее
была крепко прижата к его груди — Скарлетт слышала тяжелые удары его сердца. Ей
было больно, и она вскрикнула, приглушенно, испуганно. А он шел все вверх и
вверх в полнейшей тьме, и Скарлетт не помнила себя от страха. Она — на руках у
чужого, обезумевшего человека, а вокруг — неведомая кромешная тьма, темнее
смерти. И сам он точно смерть, которая несла ее, до боли сжимая в объятиях.
Скарлетт снова глухо вскрикнула — он вдруг остановился, повернул ей голову и
впился в нее таким неистовым поцелуем, что она забыла обо всем, — осталась
лишь тьма, в которую она погружалась. Да его губы на ее губах. Он покачивался,
точно под порывами сильного ветра, и губы его, оторвавшись от ее рта,
скользнули вниз — туда, где распахнутый капот обнажал нежную кожу. Он шептал
какие-то слова, которые она не могла разобрать, губы его рождали чувства,
прежде ей неведомые. Тьма владела ею, тьма владела им, и его губы на ее теле.
Она попыталась что-то сказать, и он тотчас снова закрыл ей рот поцелуем. И
вдруг дотоле не познанный дикий вихрь восторга закружил ее — радость, страх,
волнение, безумие, желание раствориться в этих сильных руках, под этими
испепеляющими поцелуями, отдаться судьбе, которая стремительно несла ее
куда-то. Впервые в жизни она встретила человека, который оказался сильнее ее,
человека, которого она не смогла ни запугать, ни сломить, человека, который
сумел запугать и сломить ее. И она вдруг почувствовала, что руки ее сами собой обвились
вокруг его шеи и губы трепещут под его губами, и они снова поднимаются — все
выше, выше, в темноте, темноте мягкой, кружащей голову, обволакивающей.
