Его беспомощность выводила ее из себя. Она не знала, что он
мог бы сделать, чтобы улучшить положение, но считала, что он должен что-то
сделать. Вот Ретт — тот непременно что-то предпринял бы. Ретт всегда что-то
предпринимал — пусть даже не то, что надо, — и она невольно уважала его за
это.
Теперь, когда злость на Ретта и его оскорбления прошла, ей
стало недоставать его, и она все больше и больше скучала по нему по мере того,
как шли дни, а вестей от него не было. Из сложного клубка чувств, который он
оставил в ней, — восторга и гнева, душевного надрыва и уязвленной
гордости, — родилась меланхолия и, точно ворон, уселась на ее плече. Она
тосковала по Ретту, ей недоставало легкой дерзости его анекдотов, вызывавших у
нее взрывы хохота, его иронической усмешки, которая сразу ставила все на свои
места, не давая преувеличивать беды, — недоставало даже его издевок,
больно коловших ее, вызывавших злобные реплики в ответ. Больше же всего ей
недоставало его присутствия, недоставало человека, которому можно все
рассказать. А лучшего слушателя, чем Ретт, и пожелать было трудно. Она могла
без зазрения совести, даже с гордостью, рассказывать ему, как ободрала
кого-нибудь точно липку, и он лишь аплодировал ей. А другим она не могла даже
намекнуть на нечто подобное, ибо это лишь шокировало бы их.
Ей одиноко было без Ретта и без Бонни. Она скучала по
малышке больше, чем могла предположить. Вспоминая последние жестокие слова
Ретта об ее отношении к Уэйду и к Элле, она старалась заполнить ими пустые
часы. Но все было ни к чему. Слова Ретта и поведение детей открыли Скарлетт
глаза на страшную, больно саднившую правду. Пока дети были маленькие, она была
слишком занята, слишком поглощена заботами о том, где достать денег, слишком
была с ними резка и нетерпима и не сумела завоевать ни их доверие, ни любовь. А
теперь было слишком поздно или, быть может, у нее не хватало терпения или ума
проникнуть в тайну их сердечек.
Элла! Скарлетт крайне огорчилась, поняв, что Элла — неумная
девочка, но это было именно так. Ее умишко ни на чем не задерживался — мысли
порхали, как птички с ветки на ветку, и даже когда Скарлетт принималась ей
что-то рассказывать, Элла с детской непосредственностью прерывала ее, задавая
вопросы, не имевшие никакого отношения к рассказу, и прежде чем Скарлетт
успевала дать пояснения, забывала, о чем спрашивала. Что же до Уэйда..,
возможно, Ретт прав. Возможно, мальчик боится ее.
Это казалось Скарлетт странным и обидным. Ну, почему сын,
единственный сын, должен бояться ее? Когда она пыталась втянуть Уэйда в
разговор, на нее смотрели бархатные, карие глаза Чарльза, мальчик ежился и
смущенно переминался с ноги на ногу. А вот с Мелани он болтал без умолку и
показывал ей все содержимое своих карманов, начиная с червей для рыбной ловли и
кончая обрывками веревок.
Мелани умела обращаться с детишками. Тут уж ничего не
скажешь. Ее Бо был самым воспитанным и самым прелестным ребенком в Атланте.
Скарлетт куда лучше ладила с ним, чем с собственным сыном, потому что маленький
Бо не стеснялся со взрослыми и, увидев ее, тут же, без приглашения, залезал к
ней на колени. Какой это была прелестный блондинчик — весь в Эшли! Вот если бы
Уэйд был как Бо… Конечно, Мелани могла так много дать сыну потому, что это было
ее единственное дитя, да к тому же не было у нее таких забот и не работала она,
как Скарлетт. Во всяком случае, Скарлетт пыталась таким образом оправдаться
перед собой, однако элементарная честность вынуждала ее признать, что Мелани
любит детей и была бы рада, если бы у нее был их десяток. Недаром она с таким
теплом относилась к Уэйду и ко всем соседским малышам.
Скарлетт никогда не забудет, как однажды, приехав к Мелани,
чтобы забрать Уэйда, она шла по дорожке и вдруг услышала клич повстанцев, очень
точно воспроизведенный ее сыном — тем самым Уэйдом, который дома был всегда
тише мышки. А вслед за Криком Уэйда раздался пронзительный тоненький взвизг Бо.
Войдя в гостиную, она обнаружила, что эти двое, вооружившись деревянными
мечами, атакуют диван. Оба мгновенно умолкли, а из-за дивана поднялась Мелани,
смеясь и подбирая рассыпанные шпильки, которыми она пыталась заколоть свои
непослушные кудри.
— Это Геттисберг, — пояснила она. — Я
изображаю янки, и мне, конечно, сильно досталось. А это генерал Ли, —
указала она на Бо, — а это генерал Пиккет, — И она обняла за плечи
Уэйда.
Да, Мелани умела обращаться с детьми, и тайны этого Скарлетт
никогда не понять.
«По крайней мере, — подумала. Скарлетт, — хоть
Бонни любит меня, и ей нравится со мной играть». Но честность вынуждала ее
признать, что Бонни куда больше предпочитает Ретта. Да к тому же она может
вообще больше не увидеть Бонни. Ведь Ретт, возможно, находится сейчас в Персии
или в Египте и — как знать? — возможно, намерен остаться там навсегда.
Когда доктор Мид сказал Скарлетт, что она беременна, она
была потрясена, ибо ожидала услышать совсем другой диагноз — что у нее разлитие
желчи и нервное перенапряжение. Но тут она вспомнила ту дикую ночь и
покраснела. Значит, в те минуты высокого наслаждения был зачат ребенок, хотя
память о самом наслаждении и отодвинула на задний план то, что произошло потом.
Впервые в жизни Скарлетт обрадовалась, что у нее будет ребенок. Хоть бы
мальчик! Хороший мальчик, а не такая мямля, как маленький Уэйд. Как она будет
заботиться о нем! Теперь, когда у нее есть для ребенка свободное время и
деньги, которые облегчат его путь по жизни, как она будет счастлива заняться
им! Она хотела было тотчас написать Ретту на адрес матери в Чарльстон. Силы небесные,
теперь-то он уж должен вернуться домой! А что, если он задержится и ребенок
родится без него?! Она же ничего не сможет объяснить ему потом! Но если
написать, он еще подумает, что она хочет, чтобы он вернулся, и только станет
потешаться над ней. А он не должен знать, что она хочет, чтобы он был рядом или
что он нужен ей.
Она порадовалась, что подавила в себе желание написать
Ретту, когда получила письмо от тети Полин из Чарльстона, где, судя по всему,
гостил у своей матери Ретт. С каким облегчением узнала она, что он все еще в
Соединенных Штатах, хотя письмо тети Полин само по себе вызвало у нее вспышку
злости. Ретт зашел с Бонни навестить ее и тетю Евлалию, и уж как Полин
расхваливала девочку.
«До чего же она хорошенькая! А когда вырастет, станет просто
красавицей. Но ты, разумеется, понимаешь, что любому мужчине, который вздумает
за ней ухаживать, придется иметь дело с капитаном Батлером, ибо никогда еще я
не видела такого преданного отца. А теперь, дорогая моя, хочу тебе кое в чем
признаться. До встречи с капитаном Батлером я считала, что твой брак с ним —
страшный мезальянс, ибо у нас в Чарльстоне никто не слышал о нем ничего
хорошего и все очень жалеют его семью. Мы с Евлалией даже не были уверены,
следует ли нам его принимать, но ведь в конце концов милая крошка, с которой он
собрался к нам прийти, — наша внучка. Когда же он появился у нас, мы были
приятно удивлены — очень приятно — и поняли, что христиане не должны верить
досужим сплетням. Он совершенно очарователен. И к тому же, как нам кажется,
хорош собой — такой серьезный и вежливый. И так предан тебе и малышке.
