Никогда прежде не знала Скарлетт такого страха. Всю свою
жизнь она строила на надежной основе здравого смысла и боялась лишь зримого и
ощутимого — увечья, голода, бедности, утраты любви Эшли. Никогда прежде не
занимаясь анализом, она пыталась сейчас анализировать свое состояние, но
безуспешно. Она потеряла любимое дитя, но в общем-то могла это вынести, как
вынесла другие сокрушительные потери. Она была здорова, денег у нее было
сколько душе угодно, и у нее по-прежнему был Эшли, хотя последнее время она все
реже и реже видела его. Даже то отчуждение, которое возникло между ними после
незадавшегося праздника, устроенного Мелани, не тревожило ее больше, ибо она
знала, что это пройдет. Нет, она боялась не боли, и не голода, и не утраты
любви. Эти страхи никогда не угнетали ее в такой мере, как угнетало сейчас
ощущение, что в мире что-то не так, — это был страх, затмевавший все
остальные чувства, очень похожий на то, что она испытывала раньше во время
кошмаров, когда бежала сквозь густой клубящийся туман так, что казалось, сердце
лопнет, — потерявшееся дитя в поисках приюта.
Она вспоминала, как Ретт умел утешить ее и смехом разгонял
ее страхи. Вспоминала, как успокаивалась на его сильных руках, прижавшись к
смуглой груди. И всем своим существом потянувшись к нему, она впервые за многие
недели по-настоящему его увидела. Он так переменился, что она пришла в ужас.
Этот человек уже никогда не будет смеяться, никогда не будет ее утешать.
Какое-то время после смерти Бонни она была слишком на него
зла, слишком поглощена собственным горем и лишь вежливо разговаривала с ним при
слугах. Слишком ушла она в себя, вспоминая быстрый топот Бонниных ножек, ее
заливчатый смех, и потому даже не подумала, что и он, наверное, вспоминает все
это, только ему вспоминать еще больней, чем ей. На протяжении всех этих недель
они встречались и разговаривали — вежливо, как чужие люди, которые встречаются
в безликих стенах отеля, живут под одной крышей, сидят за одним столом, но не
обмениваются друг с другом сокровенными мыслями.
Теперь, когда ей стало страшно и одиноко, она сломала бы
этот барьер, если бы могла, но она обнаружила, что Ретт удерживает ее на
расстоянии, словно не желает говорить с ней ни о чем, кроме самого
необходимого. Теперь, когда злость ее стала проходить, ей хотелось сказать ему,
что она не винит его в смерти Бонни. Ей хотелось поплакать в его объятиях и
признаться, что она ведь тоже невероятно гордилась тем, что девочка так хорошо
скачет на своем пони, тоже была невероятно снисходительна к капризам дочурки.
Сейчас Скарлетт готова была унизиться перед Реттом и признать, что напрасно
обвинила его в смерти дочери — слишком она была несчастна и надеялась, причинив
ему боль, облегчить себе душу. Но ей все не удавалось найти подходящий момент
для разговора. Ретт смотрел на нее своими черными непроницаемыми глазами, и
слова не шли у нее с языка. А когда слишком долго откладываешь признание, его
все труднее и труднее сделать, и наконец наступает такой момент, когда оно
просто становится невозможным.
Скарлетт не могла понять, почему так получается. Ведь Ретт
же — ее муж, и они неразрывно связаны тем, что делили одну постель, были
близки, и зачали любимое дитя, и слишком скоро увидели, как их дитя поглотила
темная яма. Только в объятиях отца этого ребенка, делясь с ним воспоминаниями и
горюя, могла бы она обрести утешение — сначала было бы больно, а потом именно
боль и помогла бы залечить рану. Но при нынешнем положении дел она готова была
бы скорее упасть в объятия постороннего человека.
Ретт редко бывал дома. А когда они вместе садились ужинать,
он, как правило, был пьян. Вино действовало на него теперь иначе, чем прежде,
когда он постепенно становился все более любезным и язвительным, говорил
забавные колкости, и в конце концов она, помимо воли, начинала смеяться.
Теперь, выпив, он был молчалив и мрачен, а под конец вечера сидел совсем
отупевший. Иной раз на заре она слышала, как он въезжал на задний двор и
колотил в дверь домика для слуг, чтобы Порк помог ему подняться по лестнице и
уложил в постель. Его — укладывать в постель! Это Ретта-то, который всегда был
трезв, когда другие уже валялись под столом, и сам укладывал всех спать.
Он перестал следить за собой, тогда как раньше всегда был
тщательно выбрит и причесан, и Порку приходилось долго возмущаться и упрашивать,
чтобы он хотя бы сменил рубашку перед ужином. Пристрастие к виски начало
сказываться и на внешности Ретта, и его еще недавно четко очерченное лицо
расплылось, щеки нездорово опухли, а под вечно налитыми кровью глазами
образовались мешки. Его большое мускулистое тело обмякло, и талия стала
исчезать.
Он часто вообще не приезжал домой ночевать и даже не
сообщал, что не приедет. Вполне возможно, что он храпел пьяный в комнате над
каким-нибудь салуном, но Скарлетт всегда казалось, что в таких случаях он — у
Красотки Уотлинг. Однажды она увидела Красотку в магазине — теперь это была
вульгарная располневшая женщина, от красоты которой почти ничего не осталось.
Накрашенная и одетая во все яркое, она тем не менее выглядела дебелой матроной.
Вместо того чтобы опустить глаза или с вызовом посмотреть на Скарлетт, как это
делали, встречаясь с дамами, другие особы легкого поведения. Красотка ответила
ей внимательным взглядом, в котором была чуть ли не жалость, так что Скарлетт
даже вспыхнула.
Но она уже не могла обвинять Ретта, не могла устраивать ему
бурные сцены, требовать верности или стыдить его — как не могла заставить себя
просить у него прощения за то, что обвинила его в смерти Бонни. Ее сковывала
какая-то непостижимая апатия. Она сама на понимала, почему она несчастна —
такой несчастной она еще никогда себя не чувствовала. И она была одинока —
бесконечно одинока. Возможно, до сих пор у нее просто не было времени
почувствовать себя одинокой. А сейчас одиночество и страх навалились на нее и
ей не к кому было обратиться — разве что к Мелани. Ибо даже Мамушка, ее
извечная опора, отбыла в Тару. Уехала навсегда.
Мамушка не объяснила причины своего отъезда. Она с грустью
посмотрела на Скарлетт усталыми старыми глазами и попросила дать ей денег на
дорогу домой. В ответ на слезы Скарлетт и уговоры остаться Мамушка сказала
лишь:
— Похоже, мисс Эллин зовет меня: «Мамушка, возвращайся
домой. Поработала — и хватит». Вот я и еду домой.
Ретт, услышав этот разговор, дал Мамушке денег и похлопал по
плечу.
— Ты права, Мамушка, и мисс Эллин права. Ты здесь
действительно поработала, и хватит. Поезжай домой. И дай мне знать, если тебе
когда-нибудь что-то понадобится. — И когда Скарлетт попыталась было
возмутиться и начать командовать, он прикрикнул на нее: — Замолчите вы, идиотка!
Отпустите ее! Кому охота оставаться в этом доме — теперь?
При этих словах в глазах его загорелся такой дикий огонь,
что Скарлетт в испуге, отступила.
— Доктор Мид, вам не кажется, что, пожалуй.., что он,
возможно, потерял рассудок? — спросила она, решив через некоторое время
поехать к доктору посоветоваться, ибо чувствовала себя совершенно беспомощной.
— Нет, — сказал доктор, — но он пьет как
лошадь и убьет себя, если не остановится. Он ведь очень любил девочку и, мне
кажется, Скарлетт, пьет, чтобы забыться. Мой совет вам, мисс: подарите ему
ребенка — да побыстрее.
