«Ха! — с горечью подумала Скарлетт, выходя из его
кабинета. — Легко сказать». Она бы с радостью родила ему еще ребенка — и
не одного, — если бы это помогло прогнать отчужденность из глаз Ретта, затянуть
раны его сердца. Мальчика, который был бы такой же смуглый и красивый, как
Ретт, и маленькую девочку. Ах, еще одну девочку — хорошенькую, веселую,
своенравную, смешливую, не как эта пустоголовая Элла. Почему, ну, почему не мог
господь прибрать Эллу, если уж надо было отнимать у нее ребенка? Элла не
утешала ее — она не могла заменить матери Бонни. Но Ретт, казалось, не хотел
больше иметь детей. Во всяком случае, он никогда не заходил к ней в спальню,
хотя дверь теперь не запиралась, а была, наоборот, зазывно приотворена. Ему,
казалось, это было глубоко безразлично. Видно, ему все было безразлично, кроме
виски и этой толстой рыжей бабы.
Теперь он злился, тогда как раньше мило подшучивал над ней,
и грубил, тогда как раньше его уколы смягчались юмором. После смерти Бонни
многие из добропорядочных дам, которые жили по соседству и которых он сумел
завоевать своим чудесным отношением к дочке, старались проявить к нему доброту.
Они останавливали его на улице, выражали сочувствие, заговаривали с ним поверх изгороди
и выказывали свое понимание. Но теперь, когда Бонни не стало, для него исчезла
необходимость держаться благовоспитанно, а вместе с необходимостью исчезла и
благовоспитанность. И он грубо обрывал искренние соболезнования дам.
Но, как ни странно, дамы не оскорблялись. Они понимали или
считали, что понимают. Когда он ехал домой в сумерки, пьяный, еле держась в
седле, хмуро глядя на тех, кто с ним заговаривал, дамы говорили: «Бедняга!» — и
удваивали усилия, стараясь проявить мягкость и доброту. Они очень его жалели —
этого человека с разбитым сердцем, который возвращался домой к такому
утешителю, как Скарлетт.
А все знали, до чего она холодная и бессердечная. Все были
потрясены тем, как, казалось, легко и быстро она оправилась после смерти Бонни,
и никто так и не понял, да и не пытался понять, скольких усилий ей это стоило.
Всеобщее искреннее сочувствие было на стороне Ретта, а он не знал этого и не
ценил. Скарлетт же все в городе просто не выносили, в то время как именно
сейчас она так нуждалась в сочувствии старых друзей.
Теперь никто из старых друзей не появлялся у нее в доме, за
исключением тети Питти, Мелани и Эшли. Только новые друзья приезжали в
блестящих лакированных колясках, стремясь выразить ей свое сочувствие, стараясь
отвлечь ее сплетнями о каких-то других друзьях, которые нисколько ее не
интересовали. Все это «пришлые», чужаки — все до одного! Они не знают ее. И
никогда не узнают. Они понятия не имеют, как складывалась ее жизнь, пока она не
обрела нынешнее прочное положение и не поселилась в этом дворце на Персиковой
улице. Да и они не стремились говорить о том, какова была их жизнь до того, как
у них появились эти шуршащие шелка и виктории, запряженные отличными лошадьми.
Они не знали, какую она вынесла борьбу, какие лишения, сколько было в ее жизни
такого, что позволило ей по-настоящему ценить и этот большой дом, и красивые
наряды, и серебро, и приемы. Они всего этого не знали. Да и не стремились
узнать — что им до нее, этим людям, приехавшим неизвестно откуда, как бы
скользившим по поверхности, не связанным общими воспоминаниями о войне, и
голоде, и борьбе с захватчиками, людям, не имеющим общих корней, которые уходят
вглубь, все в ту же красную землю.
Теперь, оставшись одна, Скарлетт предпочла бы коротать дни с
Мейбелл, или Фэнни, или миссис Элсинг, или миссис Уайтинг, или с миссис
Тоннелл, или даже с этой грозной воинственной старухой миссис Мерриуэзер,
или.., или с кем угодно из старых друзей и соседей. Потому что они знали. Они
знали войну, и ужасы, и пожары, видели, как преждевременно погибли их близкие,
они голодали и ходили в старье, и нужда стояла у их порога. И из ничего снова
создали себе состояние.
Каким утешением было бы посидеть с Мейбелл, помня о том, что
Мейбелл похоронила ребенка, погибшего во время отчаянного бегства перед наступавшей
армией Шермана. Какое утешение нашла бы она в обществе Фэнни, помня, что обе
они потеряли мужей в те черные дни, когда их край был объявлен на военном
положении. Как горько посмеялись бы они с миссис Элсинг, вспоминая, как пожилая
дама, нахлестывая лошадь, мчалась в день падения Атланты мимо Пяти Углов и
захваченные на военном складе припасы вылетали у нее из повозки. Как было бы
приятно излить душу миссис Мерриуэзер, теперь такой преуспевающей благодаря
своей булочной, и сказать ей: «А помните, как туго было после поражения?
Помните, как мы не знали, откуда взять новую пару обуви? А посмотрите на нас
теперь!» Да, это было бы приятно. Теперь Скарлетт понимала, почему бывшие
конфедераты при встрече с таким упоением, с такой гордостью, с такой ностальгией
принимались говорить о войне. То были дни серьезных испытаний, но они прошли
через них. И стали ветеранами. Она ведь тоже ветеран, но только нет у нее
товарищей, с которыми она могла бы возродить в памяти былые битвы. Ах, как бы
ей хотелось снова быть с людьми своего круга, с теми, кто пережил то же, что и
она, и знает, как это было больно и, однако же, стало неотъемлемой частью тебя
самого!
Но каким-то образом все эти люди отошли от нее. Скарлетт
понимала, что никто, кроме нее, тут не виноват. Она никогда не нуждалась в них
до сегодняшнего дня — дня, когда Бонни уже нет на свете, а она так одинока и
испугана и сидит за сверкающим обеденным столом напротив пьяного, отупевшего,
совсем чужого человека, превратившегося в животное у нее на глазах.
Глава 61
Скарлетт была в Мариетте, когда пришла срочная телеграмма от
Ретта. Поезд в Атланту отходил через десять минут, и она села в него, взяв с
собой лишь ридикюль и оставив Уэйда и Эллу в отеле на попечении Присси.
Атланта находилась всего в двадцати милях, но поезд полз
бесконечно долго по мокрой, осенней, освещенной тусклым дневным светом равнине
и останавливался у каждого переезда. До крайности взволнованная вестью от
Ретта, Скарлетт сгорала от нетерпения и при каждой остановке буквально готова
была кричать. А поезд шел не спеша сквозь леса, чуть тронутые усталым золотом,
мимо красных холмов, все еще изрезанных серпантинами окопов, мимо бывших
артиллерийских редутов и заросших сорняком воронок, вдоль дороги, по которой с
боями отступали солдаты Джонстона. Каждая остановка, каждый перекресток,
объявляемые кондуктором, носили имя сражения, были местом битвы. В свое время
это вызывало бы у Скарлетт страшные воспоминания, но сейчас ей было не до них.
Телеграмма Ретта гласила: «Миссис Уилкс заболела. Немедленно
возвращайтесь».
Сумерки уже спустились, когда поезд подошел к
Атланте, — пелена мелкого дождя затянула город. На улицах тускло горели
газовые фонари — желтые круги в тумане. Ретт ждал ее на вокзале с каретой. Лицо
его испугало Скарлетт еще больше, чем телеграмма. Она никогда прежде не видела
у него такого бесстрастного лица.
— Она не… — вырвалось у Скарлетт.
— Нет. Она еще жива. — Ретт помог Скарлетт сесть в
карету. — К дому миссис Уилкс, и гони быстрее, — приказал он кучеру.
