Скарлетт села; резкий газовый свет падал на ее белое
растерянное лицо. Она смотрела в глаза Ретта, которые знала так хорошо — и
одновременно так плохо, — слушала его тихий голос, произносивший слова,
которые сначала казались ей совсем непонятными. Впервые он говорил с ней так,
по-человечески, как говорят обычно люди — без дерзостей, без насмешек, без
загадок.
— Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что я любил
вас так, как только может мужчина любить женщину? Любил многие годы, прежде чем
добился вас? Во время войны я уезжал, пытаясь забыть вас, но не Мог и снова
возвращался. После войны, зная, что рискую попасть под арест, я все же
вернулся, чтобы отыскать вас. Вы мне были так дороги, что мне казалось, я готов
был убить Франка Кеннеди, и убил бы, если бы он не умер. Я любил вас, но не мог
дать вам это понять. Вы так жестоки к тем, кто любит вас, Скарлетт. Вы
принимаете любовь и держите ее как хлыст над головой человека.
Из всего сказанного им Скарлетт поняла лишь, что он ее
любит. Уловив слабый отголосок страсти в его голове, она почувствовала, как
радость и волнение потихоньку наполняют ее. Она сидела еле дыша, слушала и
ждала.
— Я знал, что вы меня не любите, когда мы поженились.
Понимаете, я знал про Эшли, но.., был настолько глуп, что считал, будто мне
удастся стать для вас дороже. Смейтесь сколько хотите, но мне хотелось
заботиться о вас, делать все, что бы вы ни пожелали. Я хотел жениться на вас,
быть вам защитой, дать вам возможность делать все что пожелаете, лишь бы вы
были счастливы, — так ведь было и с Бонни. Вам пришлось столько вытерпеть,
Скарлетт. Никто лучше меня не понимал, через что вы прошли, и мне хотелось
сделать так, чтобы вы перестали бороться, а чтобы я боролся вместо вас. Мне
хотелось, чтобы вы играли как дитя. Потому что вы и есть дитя — храброе,
испуганное, упрямое дитя. По-моему, вы так и остались ребенком. Ведь только
ребенок может быть таким упорным и таким бесчувственным.
Голос его звучал спокойно, но устало, и было в нем что-то,
что пробудило далекий отзвук в памяти Скарлетт. Она уже слышала такой голос — в
другом месте, в один из решающих моментов своей жизни. Где же это было? Голос
человека, смотрящего на себя и на свой мир без всяких чувств, без страха, без
надежды.
Это же.., это же.., так говорил Эшли во фруктовом саду Тары,
где гулял ветер, — говорил о жизни и театре теней с усталым спокойствием,
свидетельствовавшим о неотвратимости конца в гораздо большей мере, чем если бы
в словах его звучали горечь и отчаяние. И как тогда от интонаций в голосе Эшли
она вся похолодела в ужасе перед тем, чего не могла понять, так и сейчас от
тона Ретта сердце ее упало. Его голос, его манера держаться даже больше, чем
слова, взволновали ее, заставив почувствовать, что радостное волнение,
испытанное ею несколько минут тому назад, было преждевременным. Что-то не так,
совсем не так. Она не знала, что именно, и в отчаянии ловила каждое слово
Ретта, не спуская глаз с его смуглого лица, надеясь услышать слова, которые
рассеют ее страхи.
— Все говорило о том, что мы предназначены друг для
друга. Все, потому что я — единственный из ваших знакомых — способен был любить
вас, даже узнав, что вы такое на самом деле: жестокая, алчная, беспринципная,
как и я. Но я любил вас и решил рискнуть. Я надеялся, что Эшли исчезнет из
ваших мыслей. Однако, — он пожал плечами, — я все перепробовал, и
ничто не помогло. А я ведь так любил вас, Скарлетт. Если бы вы только мне
позволили, я бы любил вас так нежно, так бережно, как ни один мужчина никогда
еще не любил. Но я не мог дать вам это почувствовать, ибо я знал, что вы
сочтете меня слабым и тотчас попытаетесь использовать мою любовь против меня
же. И всегда, всегда рядом был Эшли. Это доводило меня до безумия. Я не мог
сидеть каждый вечер напротив вас за столом, зная, что вы хотели бы, чтобы на
моем месте сидел Эшли. Я не мог держать вас в объятиях ночью, зная, что.., ну,
в общем, это не имеет сейчас значения. Сейчас я даже удивляюсь, почему мне было
так больно. Это-то и привело меня к Красотке. Есть какое-то свинское
удовлетворение в том, чтобы быть с женщиной — пусть даже она безграмотная
шлюха, — которая безгранично любит тебя и уважает, потому что ты в ее
глазах — безупречный джентльмен. Это было как бальзам для моего тщеславия. А вы
ведь никогда не пытались быть для меня бальзамом, дорогая.
— Ах, Ретт… — начала было она, чувствуя себя глубоко
несчастной от одного упоминания имени Красотки, но он жестом заставил ее
умолкнуть и продолжал:
— А потом была та ночь, когда я унес вас наверх… Я
думал.., я надеялся.., я так надеялся, что боялся встретиться с вами наутро и
увидеть, что я ошибся и что вы не любите меня. Я так боялся, что вы будете надо
мной смеяться, что ушел из дома и напился. А когда вернулся, то весь трясся от
страха, и если бы вы сделали хотя бы шаг мне навстречу, мне кажется, я стал бы
Целовать след ваших ног. Но вы этого не сделали.
— Ах, Ретт, но мне же тогда так хотелось быть с вами, а
вы были таким омерзительным! В самом деле хотелось! По-моему.., да, именно
тогда я впервые поняла, что вы мне дороги. Эшли… После этого дня Эшли меня
больше не радовал. А вы были такой омерзительный, что я…
— Ах, да ладно, — сказал он. — Похоже, мы оба
тогда не поняли друг друга, верно? Но сейчас это уже не имеет значения. Я все
это говорю лишь затем, чтобы вы потом не ломали себе голову. Когда с вами было
плохо, причем по моей вине, я стоял у вашей двери в надежде, что вы позовете
меня, но вы не позвали, и тогда я понял, что я просто дурак и между нами все
кончено.
Он умолк, глядя, сквозь нее на что-то за ней, как это часто
делал Эшли, видя что-то, чего не могла видеть она. А Скарлетт лишь молча
смотрела на его сумрачное лицо.
— Но у нас была Бонни, и я почувствовал, что не все еще
кончено. Мне нравилось думать, что Бонни — это вы, снова ставшая маленькой
девочкой, какой вы были до того, как война и бедность изменили вас. Она была
так похожа на вас — такая же своенравная, храбрая, веселая, задорная, и я мог
холить и баловать ее — как мне хотелось холить и баловать вас. Только она была
не такая, как вы, — она меня любила. И я был счастлив отдать ей всю свою
любовь, которая вам была не нужна… Когда ее не стало, с ней вместе ушло все.
Внезапно ей стало жалко его, так жалко, что она почти забыла
и о собственном горе, и о страхе, рожденном его словами. Впервые в жизни ей
было жалко кого-то, к кому она не чувствовала презрения, потому что впервые в
жизни она приблизилась к подлинному пониманию другого человека. А она могла
понять его упорное стремление оградить себя — столь похожее на ее собственное,
его несгибаемую гордость, не позволявшую признаться в любви из боязни быть
отвергнутым.
— Ах, любимый, — сказала она и шагнула к нему в
надежде, что он сейчас раскроет ей объятия и привлечет к себе на колени. —
Любимый мой, мне очень жаль, что так получилось, но я постараюсь все возместить
вам сторицей. Теперь мы можем быть так счастливы, когда знаем правду. И…
Ретт.., посмотрите на меня, Ретт! Ведь.., ведь у нас же могут быть другие
дети.., ну, может, не такие, как Бонни, но…
