— Нет уж, благодарю вас, — сказал Ретт, словно
отказываясь от протянутого ему куска хлеба. — Я в третий раз своим сердцем
рисковать не хочу.
— Ретт, не надо так говорить. Ну, что мне вам сказать,
чтобы вы поняли. Я ведь уже говорила, что мне очень жаль и что я…
— Дорогая моя, вы такое дитя… Вам кажется, что если вы
сказали: «мне очень жаль», все ошибки и вся боль прошедших лет могут быть
перечеркнуты, стерты из памяти, что из старых ран уйдет весь яд… Возьмите мой
платок, Скарлетт. Сколько я вас знаю, никогда в тяжелые минуты жизни у вас не
бывает носового платка.
Она взяла у него платок, высморкалась и села. Было
совершенно ясно, что он не раскроет ей объятий. И становилось ясно, что все эти
его разговоры о любви ни к чему не ведут. Это был рассказ о временах давно
прошедших, и смотрел он на все это как бы со стороны. Вот что было страшно. Он
поглядел на нее задумчиво, чуть ли не добрыми глазами.
— Сколько лет вам, дорогая моя? Вы никогда мне этого не
говорили.
— Двадцать восемь, — глухо ответила она в платок.
— Это еще не так много. Можно даже сказать, совсем юный
возраст для человека, который завоевал мир и потерял собственную душу, верно?
Не смотрите на меня так испуганно. Я не имею в виду, что вы будете гореть в
адском пламени за этот ваш роман с Эшли. Образно говоря. С тех пор как я вас
знаю, вы ставили перед собой две цели: Эшли и деньги, чтобы иметь возможность
послать к черту всех и вся. Ну что ж, вы теперь достаточно богаты и можете со
всеми разговаривать достаточно резко, и вы получили Эшли, если он вам нужен. Но
вам и этого, видно, мало.
А Скарлетт было страшно, но не при мысли об адском пламени.
Она думала: «Ведь Ретт — все для меня, а я его теряю. И если я потеряю его,
ничто уже не будет иметь для меня значения! Нет, ни друзья, ни деньги.., ничто.
Если бы он остался со мной, я бы даже готова была снова стать бедной. Я готова
была бы снова мерзнуть и голодать. Не может же он… Ах, конечно, не может!» Она
вытерла глаза и сказала в отчаянии:
— Ретт, если вы когда-то меня так любили, должно же
что-то остаться от этого чувства!
— От всего этого осталось только два чувства, но вам
они особенно ненавистны — это жалость и какая-то странная доброта.
«Жалость! Доброта! О боже!» — теряя последнюю надежду,
подумала она. Все что угодно, только не жалость и не доброта. Когда она
испытывала к кому-нибудь подобные чувства, это всегда сопровождалось
презрением. Неужели он ее тоже презирает? Все что угодно, только не это! Даже
циничная холодность дней войны, даже пьяное безумие, когда он в ту ночь нес ее
наверх, так сжимая в объятиях, что ей было больно, даже эта его манера нарочно
растягивать слова, говоря колкости, которыми, как она сейчас поняла, он
прикрывал горькую свою любовь, — что угодно, лишь бы не эта безликая
доброта, которая так отчетливо читалась на его лице.
— Значит.., значит, я все уничтожила.., и вы не любите
меня больше?
— Совершенно верно.
— Но, — упрямо продолжала она, словно ребенок,
считающий, что достаточно высказать желание, чтобы оно осуществилось, — но
я же люблю вас!
— Это ваша беда.
Она быстро вскинула на него глаза, проверяя, нет ли в этих
словах издевки, но издевки не было. Он просто констатировал факт. Но она все
равно этому не верила — не могла поверить. Она смотрела на него, чуть
прищурясь, в глазах ее горело упорство отчаяния, подбородок, совсем как у
Джералда, вдруг резко выдвинулся, ломая мягкую линию щеки.
— Не глупите, Ретт! Ведь я же могу…
Он с наигранным ужасом поднял руку, и его черные брови
поползли вверх, придавая лицу знакомое насмешливое выражение.
— Не принимайте такого решительного вида, Скарлетт! Вы
меня пугаете. Я вижу, вы намерены перенести на меня ваши бурные чувства к Эшли.
Я страшусь за свою свободу и душевный покой. Нет, Скарлетт, я не позволю вам преследовать
меня, как вы преследовали злосчастного Эшли. А кроме того, я уезжаю.
Губы ее задрожали, прежде чем она успела сжать зубы и
остановить дрожь. Уезжает? Нет, что угодно, только не это! Да как она сможет
жить без него? Ведь все ее покинули. Все, кто что-то значил в ее жизни, кроме
Ретта. Он не может уехать. Но как ей остановить его? Она бессильна, когда он
что-то вот так холодно решил и говорит так бесстрастно.
— Я уезжаю. Я собирался сказать вам об этом после
вашего возвращения из Мариетты.
— Вы бросаете меня?
— Не делайте из себя трагическую фигуру брошенной жены,
Скарлетт. Эта роль вам не к лицу. Насколько я понимаю, вы не хотите разводиться
и даже жить отдельно? Ну, в таком случае я буду часто приезжать, чтобы не
давать повода для сплетен.
— К черту сплетни! — пылко воскликнула она. —
Вы мне нужны. Возьмите меня с собой!
— Нет, — сказал он тоном, не терпящим возражений.
Ей казалось, что она сейчас разрыдается, безудержно, как ребенок. Она готова
была броситься на пол, сыпать проклятьями, кричать, бить ногами. Но какие-то
остатки гордости и здравого смысла удержали ее. Она подумала: «Если я так
поведу себя, он только посмеется или будет стоять и смотреть на меня. Я не
должна рыдать, я не должна просить. Я не должна делать ничего такого, что может
вызвать его презрение. Он должен меня уважать, даже.., даже если больше не
любит меня».
Она подняла голову и постаралась спокойно спросить:
— Куда же вы едете?
В глазах его промелькнуло восхищение, и он ответил:
— Возможно, в Англию.., или в Париж. А возможно, в
Чарльстон, чтобы наконец помириться с родными.
— Но вы же ненавидите их. Я часто слышала, как вы
смеялись над ними и…
Он пожал плечами.
— Я по-прежнему смеюсь. Но хватит мне бродить по миру,
Скарлетт. Мне сорок пять лет, и в этом возрасте человек начинает ценить то, что
он так легко отбрасывал в юности: свой клан, свою семью, свою честь и
безопасность, корни, уходящие глубоко… Ах, нет! Я вовсе не каюсь и не жалею о
том, что делал. Я чертовски хорошо проводил время — так хорошо, что это начало
приедаться. И сейчас мне захотелось чего-то другого. Нет, я не намерен ничего в
себе менять, кроме своих пятен. Но мне хочется хотя бы внешне стать похожим на
людей, которых я знал, обрести эту унылую респектабельность —
респектабельность, какой обладают другие люди, моя кошечка, а не я, —
спокойное достоинство, исконное изящество былых времен. В те времена я просто
жил, не понимая их медленного очарования…
И снова Скарлетт очутилась в пронизанном ветром фруктовом
саду Тары — в глазах Ретта было то же выражение, как в тот день в глазах Эшли.
Слова Эшли отчетливо звучали в ее ушах, словно только что говорил он, а не
Ретт. Что-то из этих слов всплыло в памяти, и она как попугай повторила их:
