— Вы сказали.., вы сказали тогда, что ни одна женщина
не была еще вам так желанна. Если я вам все еще нужна, я — ваша. Ретт, я сделаю
все что хотите, только, ради всего святого, выпишите мне чек! Я сдержу свое слово.
Клянусь. Я не отступлю. Я могу дать расписку в этом, если хотите.
Он смотрел на нее с каким-то странным выражением, которого
она не могла разгадать, и продолжала говорить, все еще не понимая, забавляет
это его или отталкивает. Хоть бы он что-нибудь сказал, ну, что угодно! Она
почувствовала, как кровь приливает к ее щекам.
— Деньги мне нужны очень быстро, Ретт. Нас выкинут на
улицу, и этот проклятый управляющий, который работал у отца, станет хозяином
поместья и…
— Одну минуту. Почему вы думаете, что вы все еще мне
желанны? И почему вы думаете, что вы стоите триста долларов? Большинство женщин
так дорого не берут.
Несказанно униженная, она вспыхнула до корней волос.
— Зачем вам на это идти? Почему не отдать эту свою
ферму и не поселиться у мисс Питтипэт? Вам же принадлежит половина ее дома.
— Боже ты мой! — воскликнула она. — Вы что, с
ума сошли? Я не могу отдать Тару! Это мой дом. Я не отдам ее. Ни за что не
отдам, пока дышу!
— Ирландцы, — сказал он, перестав раскачиваться на
стуле и вынимая руки из карманов брюк, — совершенно невыносимый народ. Они
придают значение вещам, которые вовсе этого не стоят. Например, земле. А что
этот кусок земли, что тот — какая разница! Теперь, Скарлетт, давайте уточним.
Вы являетесь, ко мне с деловым предложением. Я даю вам триста долларов, и вы
становитесь моей любовницей.
Теперь, когда омерзительное слово было произнесено, Скарлетт
стало легче и надежда вновь возродилась в ней. Он ведь сказал: «я даю вам».
Глаза его так и сверкали — казалось, все это очень его забавляло.
— Однако же, когда я имел нахальство сделать вам такое
предложение, вы выгнали меня из дома. И еще всячески обзывали, заметив при
этом, что не желаете иметь «кучу сопливых ребятишек». Нет, милочка, я вовсе не
сыплю соль на ваши раны. Я только удивляюсь игре вашего ума. Вы не желали пойти
на это ради удовольствия, но согласны пойти ради того, чтобы отогнать нищету от
своих дверей. Значит, я прав, что любую добродетель можно купить за деньги —
вопрос лишь в цене.
— Ах, Ретт, какую вы несете чушь! Если хотите оскорблять
— оскорбляйте, только дайте мне денег. Теперь она уже вздохнула свободнее. Ретт
— на то он и Ретт: ему, естественно, хочется помучить ее, пооскорблять снова и
снова, чтобы расквитаться за старые обиды и за попытку обмануть его сейчас. Что
ж, она все вытерпит. Она готова вытерпеть что угодно. Тара стоит того. На
секунду вдруг расцвело лето, над головой раскинулось синее полуденное небо, и
вот она лежит на лужайке в Таре среди густого клевера и сквозь полуприкрытые
веки смотрит вверх на похожие на замки громады облаков, вдыхает приятные
цветочные запахи, а в ушах у нее приятно гудит от жужжания пчел. Полдень,
тишина, лишь вдали поскрипывают колеса фургонов, поднимающихся по извилистой
дороге в гору с красных полей. Тара стоит того, стоит даже большего.
Она вскинула голову.
— Дадите вы мне деньги или нет? С нескрываемым
удовольствием он мягко, но решительно произнес:
— Нет, не дам. Его слова не сразу дошли до ее сознания.
— Я не мог бы вам их дать, даже если б и захотел. У
меня при себе нет ни цента. И вообще в Атланте у меня нет ни доллара. У меня,
конечно, есть деньги, но не здесь. И я не собираюсь говорить, где они или
сколько. Если я попытаюсь взять оттуда хоть накую-то сумму, янки налетят на
меня, точно утка на майского жука, и тогда ни вы, ни я ничего не получим. Ну,
так как будем поступать?
Она позеленела, на носу вдруг проступили веснушки, а рот
искривился судорогой — совсем как у Джералда в минуту безудержной ярости. Она
вскочила на ноги с каким-то звериным криком, так что шум голосов в соседней
комнате сразу стих. Ретт, словно пантера, одним прыжком очутился возле нее и
своей тяжелой ладонью зажал ей рот, а другой рукой крепко обхватил за талию.
Она бешено боролась, пытаясь укусить его, лягнуть, дать выход своей ярости,
ненависти, отчаянию, своей поруганной, растоптанной гордости. Она билась и
извивалась в его железных руках, сердце у нее бешено колотилось, тугой корсет
затруднял дыхание. А он держал ее так крепко, так грубо; пальцы, зажимавшие ей рот,
впились ей в кожу, причиняя боль. Смуглое лицо его побелело, обычно жесткий
взгляд стал взволнованным — он приподнял ее, прижал к груди и, опустившись на
стул, посадил к себе на колени.
— Хорошая моя, ради бога, перестаньте! Тише! Не надо
кричать. Ведь они сейчас сбегутся сюда. Да успокойтесь же. Неужели вы хотите,
чтобы янки увидели вас в таком состоянии?
Ей было безразлично, кто ее увидит, все безразлично, ею
владело лишь неудержимое желание убить его, но мысли у нее вдруг начали
мешаться. Она еле могла дышать — Ретт душил ее; корсет стальным кольцом все
больше и больше сжимал ей грудь; она полулежала в объятиях Ретта, и уже одно
это вызывало у нее бешенную злобу и ярость. Голос его вдруг стал тоньше и
зазвучал словно издалека, а лицо, склоненное над ней, закрутилось и стало
тонуть в сгущавшемся тумане. И исчезло — и лицо его, и он сам, и все вокруг.
Когда она, словно утопающий, выбравшийся на поверхность, стала приходить в
себя, первым ощущением ее было удивление, потом — невероятная усталость и слабость.
Она полулежала на стуле — без шляпки, — и Ретт, с тревогой глядя на нее
своими черными глазами, легонько похлопывал ее по руке. Славный молодой капитан
пытался влить ей в рот немного коньяка из стакана — коньяк пролился и потек у
нее по шее. Еще несколько офицеров беспомощно стояли вокруг, перешептываясь и
размахивая руками.
— Я.., я, кажется, потеряла сознание, — сказала
она, и голос ее прозвучал так странно, издалека, что она даже испугалась.
— Выпей это, — сказал Ретт, беря стакан и
прикладывая к ее губам. Теперь она все вспомнила и хотела метнуть на него
яростный взгляд, но ярости не было — одна усталость. — Ну пожалуйста, ради
меня.
Она глотнула, поперхнулась, закашлялась, но он неумолимо
держал стакан у ее губ. Она сделала большой глоток, и крепкий коньяк обжег ей
горло.
— Я думаю, джентльмены, ей теперь лучше, и я вам очень
признателен. Известие о том, что меня собираются казнить, доконало ее.
Синие мундиры переступали с ноги на ногу, вид у всех был
смущенный, и, покашляв, они гуртом вышли из комнаты. Молодой капитан задержался
на пороге.
— Если я еще чем-нибудь могу быть полезен…
— Нет, благодарю вас.
Он вышел, закрыв за собой дверь.
— Выпейте еще, — сказал Ретт.
— Нет.
— Выпейте.
Она глотнула, и тепло побежало по ее телу, а в дрожащих
ногах появилась сила. Она отстранила рукой стакан и попыталась подняться, но
Ретт заставил ее снова сесть.
