Томми, Хью Элсинг и маленький, похожий на мартышку Рене
Пикар болтали с ней, пока столы и стулья отодвигали к стенам, освобождая место
для танцев. Хью совсем не изменился с тех пор, как Скарлетт в последний раз
видела его в 1862 году. Он был все такой же худющий и нервный, клок
светло-каштановых волос все так же свисал на лоб, и все такие же тонкие,
никчемные были у него руки. А вот Рене со времени своей скоропалительной
женитьбы на Мейбелл Мерриуэзер заметно изменился. Хотя в его черных глазах
по-прежнему поблескивали огоньки галльского юмора, и по-прежнему била в нем
чисто креольская любовь к жизни, и он все так же заливисто смеялся, в его лице
появилось что-то жесткое, чего не было в первые дни войны. Исчезла и надменная
элегантность, отличавшая его в ту пору, когда он расхаживал в своей
сногсшибательной форме зуава.
— Щечки — как роза, глазки — как изумруд! —
произнес он, целуя руку Скарлетт и воздавая должное наложенным ею румянам. —
Все такой же прелесть, как тогда, на благотворительный базар. Помните? В жизни
не забуду, как вы бросил обручальный кольцо в мою корзинку. Очень, очень
мужественно! Никак бы не подумал, что вы так долго будет без новый кольцо!
Глаза его сверкнули ехидством, и он ткнул Хью локтем под
ребро.
— А я никак бы не подумала, что вы будете разъезжать в
фургоне с пирогами, — сказала она.
Но вместо того чтобы устыдиться столь унизительного занятия
о котором было сказано во всеуслышание, Рене расхохотался с довольным видом и
хлопнул Хью по спине.
— Туше!
[4]
— воскликнул он. — Это
мой теща, мадам Мерриуэзер, заставлять меня делать мой первый работа в жизни.
Я, Рене Пикар, только растить скаковых лошадей да на скрипочка играть, а вот
теперь править фургон с пироги, и очень мне это нравится! Мадам теща — она что
угодно делать заставит. Надо ей генерал быть, и мы бы выиграл война, а, Томми?
«Ну и ну, — подумала Скарлетт, — он с
удовольствием разъезжает в фургоне с пирогами, хотя у его родных было поместье
— добрых десять миль земли вдоль Миссисипи — и еще большущий дом в Новом
Орлеане».
— Если бы наши тещи пошли с нами на войну, мы бы за
неделю расправились с янки, — в тон Рене сказал Томм?? и посмотрел на
стройную прямую фигуру своей новообретенной тещи. — Мы и продержались-то
так долго только потому, что за нами стояли наши женщины и не хотели сдаваться;
— И никогда не сдадутся, — добавил Хью, и на губах
его появилась гордая, хотя и чуть ироническая улыбка. — Вы здесь не
найдете ни одной леди, которая бы сдалась, хотя мужская половина рода и повела
себя иначе у Аппоматтокса. Они все это пережили куда острее, чем любой из нас.
Мы-то ведь познали поражение, сражаясь.
— А они — ненавидя, — докончил за него
Томми. — Верно, Скарлетт? Если мужчины оказались не на высоте, это куда
больше волнует дам, чем нас. Хью собирался быть судьей, Рене собирался играть
на скрипке перед коронованными особами, а… — и он пригнулся, спасаясь от удара
Рене, — а я собирался стать врачом, теперь же…
— Дайте срок, — воскликнул Рене. — Вот
увидите — я становится король пирожков на Юг! А славный мой Хью — король плиты,
а ты, мой Томми, ты будешь иметь ирландский рабы вместо твои черный рабы. Вот
какой перемена — весело! А что вы поделываете, мисс Скарлетт? А мисс Мелли?
Корова доите, хлопок собирайте?
— Вот уж нет, — холодно отрезала Скарлетт,
решительно не понимая, как это Рене может столь беспечно относиться к тяготам
жизни. — Этим занимаются у нас негры.
— Мисс Мелли назвал свой мальчик Борегар.
[5]
Скажет ей, я, Рене, одобряет, и скажет: только Иисус — имя лучше. — Он
улыбнулся, но глаза его сверкнули гордостью, когда он произнес имя смельчака —
героя Луизианы.
[6]
— Но есть еще Роберт Эдвард Ли, — заметил
Томми. — Хотя я вовсе не собираюсь принижать репутацию старины Боретара, я
своего первого сына назову Боб Ли Уилбери.
Рене расхохотался и пожал плечами.
— Я расскажу тебе одна история. Только это чистая
правда. И ты сейчас увидит, что креолы думать о наш храбрый Борегар и ваш
генерал Ли. В поезде под Новый Орлеан едет человек из Виргиния — солдат генерал
Ли, и он встречает креол из войск Борегар. И этот человек из Виргиния — он
говорит, говорит, говорит, как генерал Ли делать то и генерал Ли сказать это. А
креол — он вежливый, он слушать и морщить лоб, точно хочет вспоминать, а потом
улыбаться и говорит: «Генерал Ли?! А, oui!
[7]
Вспомнил! Генерал
Ли! Это тот человек, про который генерал Борегар очень хорошо говорит!»
Скарлетт из вежливости посмеялась, хотя ничего в этой истории не поняла — разве
лишь то, что креолы, оказывается, такие же воображалы, как обитатели Чарльстона
и Саванны. А кроме того, она всегда считала, что сына Эшли следовало назвать по
отцу.
Музыканты, попиликав, чтобы настроить инструменты, заиграли
«Старик Дэн Таккер», и Томми повернулся к ней.
— Будете танцевать, Скарлетт? Я в партнеры вам,
конечно, не гожусь, но Хью или Рене…
— Нет, спасибо, я все еще в трауре по маме, —
поспешно сказала Скарлетт. — Я посижу.
Она отыскала глазами Фрэнка Кеннеди, разговаривавшего с
миссис Элсинг, и поманила его.
— Я посижу в нише вон там, а вы принесите мне
чего-нибудь освежительного, и мы поболтаем, — сказала она Фрэнку, когда
три ее собеседника отошли.
Он тотчас помчался выполнять ее просьбу и вскоре вернулся с
бокалом вина и тоненьким, как бумага, ломтиком кекса, и Скарлетт, старательно
уложив юбки, чтобы скрыть наиболее заметные пятна, уселась в нише в дальнем
конце залы. Память об унизительных минутах, пережитых утром у Ретта,
отодвинулась на задний план — ее возбуждал вид всех этих людей и звуки музыки,
которой она так давно не слыхала. Завтра она снова будет думать о поведении
Ретта, о своем унижении и снова будет кипеть от гнева. Завтра она будет
прикидывать, удалось ли ей оставить след в раненой, потрясенной душе Фрэнка. Но
не сегодня. Сегодня в ней до самых кончиков ногтей бурлила жизнь, все чувства
были обострены надеждой, и глаза сверкали.
Она смотрела в большую залу на танцующих из своей ниши и
вспоминала, какой красивой показалась ей эта комната, когда она впервые
приехала в Атланту во время войны. Тогда паркет был натерт и сверкал, как
стекло, а огромная люстра под потолком сотнями крошечных призм ловила и отражала
сияние десятков свечей и, словно бриллиант, посылала во все, концы комнаты
огненно-красные и синие огни. Со старинных портретов на стенах благородные
предки милостиво взирали на гостей, излучая радушие. Мягкие подушки на
диванчиках розового дерева так и манили к себе, а на почетном месте, в нише,
стояла самая большая софа — та, на которой она сейчас сидела. Она любила сидеть
здесь во время балов и вечеринок. Отсюда видна была вся зала и расположенная за
ней столовая, где стоял овальный стол красного дерева, за которым могло
поместиться человек двадцать, а вдоль стен — двадцать стульев на изящных
ножках, массивный буфет и горка, заставленные тяжелым серебром, семисвечными
канделябрами, кубками, сосудами для уксуса и масла, графинами и сверкающими
рюмками. Она так часто сидела здесь, на софе, в первые годы войны, всегда с
каким-нибудь красивым офицером, наслаждаясь звуками скрипки и контрабаса,
аккордеона и банджо, перекрывавшими шарканье ног танцоров по навощенному, до
блеска натертому паркету.
