А сейчас люстра была темная. Она висела, как-то странно
скособочась, и большинство хрустальных подвесок отсутствовало, словно янки,
избрав своей мишенью эту красавицу, швыряли в нее сапогами. Сейчас залу
освещала керосиновая лампа и несколько свечей, а главным образом — огонь,
гудевший в большом камине. При его неровном свете видно было, как непоправимо
поцарапан, испорчен тусклый старый паркет. На выцветших обоях остались квадраты
от висевших здесь прежде портретов, а широкие трещины в штукатурке напоминали о
том дне осады, когда в дом попал снаряд, обрушил крышу и часть второго этажа.
Тяжелый старинный стол красного дерева, заставленный сладкими пирогами и
графинами с вином, по-прежнему царил в опустевшей столовой, но он тоже был весь
исцарапанный, а на сломанных ножках виднелись следы неумелой починки. Горка,
серебро и стулья с тонкими ножками — все исчезло. Не было и тускло-золотых
парчовых портьер, обрамлявших высокие французские окна в глубине
комнаты, — сохранились лишь старые кружевные занавески, чистые, но штопаные-перештопаные.
На месте софы с изогнутой спинкой, которую Скарлетт так
любила, стояла совсем неудобная, жесткая деревянная скамья. Скарлетт сидела на
ней, стараясь придать своей позе возможно больше изящества и от души жалея, что
мокрая юбка не позволяет ей танцевать. А танцевать так хотелось! Зато, сидя в
этой уединенной нише, она, конечно, куда быстрее сумеет вскружить голову
Фрэнку, чем мелькая в бешеном вальсе: она станет с зачарованным видом слушать
его болтовню, поощряя своим вниманием к еще большему полету глупости.
Но музыка так звала! Скарлетт постукивала туфелькой в такт
ударам широкой разлапистой ступни старика Леви, а он вовсю наяривал на
сладкозвучном банджо и объявлял фигуры танца. Ноги танцоров шаркали, скользили,
постукивали по полу, две цепочки сходились, расходились, кружились, руки
взлетали.
Старик Дэн Таккер захмелел…
(Кружите партнерш!)
В камин упал и очумел!
(Скользите, леди, скользите!)
После унылых, изнуряющих месяцев в Таре так хорошо было
снова слышать музыку и шарканье ног по паркету, так хорошо было видеть вокруг в
слабом свете свечей знакомые, дружеские, смеющиеся лица, слышать старые шутки и
прибаутки, подтрунивания, заигрывания. Точно ты была мертва и снова вернулась к
жизни. И вернулось то веселое время, что было пять лет назад. Если бы закрыть
глаза и не видеть этих старых шитых-перешитых платьев, и залатанных башмаков, и
чиненых туфель, если бы в памяти не вставали лица молодых людей, которые
никогда уже не будут танцевать, — могло бы показаться, что и в самом деле
ничего не изменилось. Но сейчас, глядя на пожилых людей, толпившихся вокруг
графина с вином в столовой, на матрон, стоявших, беседуя, вдоль стен и не
знавших, куда девать лишенные веера руки, и на покачивавшихся, подпрыгивавших
молодых танцоров, Скарлетт вдруг холодно, с пугающим спокойствием осознала, что
все изменилось, — изменилось непоправимо, так изменилось, словно перед ней
были не люди, а призраки.
Выглядели они как прежде, но были другими; Что же произошло?
Лишь то, что они стали на пять лет старше? Нет, тут было что-то другое — не
просто следы времени. Что-то ушло из них, ушло из их мира. Пять лет назад
ощущение незыблемости окружающего жило в них столь прочно, было столь
неизменно, что они даже не сознавали этого. И цвели, укрытые им от бурь, как
цветы в оранжерее. Теперь же это исчезло, как исчезли и былая радость, и былое
ожидание чего-то чудесного, волнующего, и былой блеск их жизни.
Скарлетт знала, что и она изменилась, но не в такой мере,
как они, и это озадачивало ее. Она сидела и наблюдала за ними и чувствовала
себя среди них чужой — совсем чужой и одинокой, словно явилась сюда с другой
планеты, говорила на непонятном им языке и не понимала их языка. И тут у нее
мелькнула мысль, что такое же чувство испытывала она, когда бывала с Эшли. С
ним и с людьми его типа, — а ведь именно они заполняли ее мир, —
Скарлетт чувствовала себя как бы вне пределов знакомого и понятного.
Их лица почти не изменились, их манеры не изменились совсем,
и все же у нее было такое ощущение, что только это и осталось от ее старых друзей.
Неподвластное возрасту достоинство, неподвластная времени галантность — все это
по-прежнему было при них и будет с ними до конца дней, но кроме того, они будут
нести до могилы еще и вечную горечь — горечь слишком глубокую чтобы описать ее
словами. Это вежливые, пылкие, усталые люди, которые потерпели поражение, но не
желали этого признавать, — люди, которых подкосила жизнь, а они упрямо
продолжали стоять. Они были раздавлены и беспомощны, эти обитатели покоренных
провинций, они смотрели на свой край, который так любили, и видели, как топчет
его враг, как всякие проходимцы превращают закон в посмешище, как бывшие рабы
посягают на их благополучие, как мужчин лишают всех прав, а женщин оскорбляют.
При этом они не забывали о могилах своих близких.
Все в их мире переменилось — все, кроме старого стиля жизни.
Старые обычаи сохранились — должны сохраниться, ибо это все, что у них
осталось. И они крепко держались того, что лучше всего умели и больше всего
любили в былые дни, — эта неспешность манер, изысканная галантность, милая
непринужденность в общении, а главное — забота мужчин о женщинах. Следуя
традициям, в которых они воспитывались, мужчины вели себя галантно и мягко, им
почти удавалось создать вокруг своих женщин такую атмосферу, которая
отгораживала их от всего жестокого и непотребного для женских глаз. Вот уж это
верх глупости, думала Скарлетт: ведь почти не осталось ничего такого; чего
женщины, даже наиболее оберегаемые, не увидели бы и не узнали за последние пять
лет. Они ухаживали за ранеными, закрывали глаза покойникам, пережили войну,
пожары, разрушения, познали страх, бегство, голод.
Но чего бы ни видели их глаза и каким бы тяжким трудом ни
были заняты их руки, они оставались леди и джентльменами, коронованными особами
в изгнании, — исполненные горечи, холодно безучастные, нелюбопытные,
добрые друг к другу, твердые, как алмаз, и такие же блестящие и хрупкие, как
хрустальные подвески разбитой люстры у них над головой. Былые времена
безвозвратно ушли, а эти люди будут по-прежнему жить согласно своим обычаям —
так, словно ничего не изменилось, — очаровательно медлительные, твердо
уверенные, что не надо спешить и, подобно янки, устраивать свалку из-за лишнего
гроша, твердо решившие не расставаться со старыми привычками.
Да, Скарлетт знала, что и она сильно изменилась. Иначе не
могла бы она жить так, как жила после своего бегства из Атланты; иначе не
обдумывала бы сейчас тот шаг, который так отчаянно надеялась совершить. Но ее
твердость была иной, чем у них, а в чем разница, она пока сказать не могла. Возможно,
в том, что не было такого поступка, который она не могла бы совершить, тогда
как у этих людей очень много было такого, чего они ни при каких условиях
совершить не могли бы. Возможно, дело в том, что они уже утратили всякую
надежду, но продолжали улыбаться жизни и скользили по ней, склонив голову в
грациозном поклоне. А Скарлетт так не могла.
