Она не могла повернуться к жизни спиной. Она должна жить, а
жизнь оказалась такой жестокой, такой враждебной, что нечего было и пытаться
сгладить все улыбкой. Скарлетт не замечала в своих друзьях ни их мягкости, ни
мужества, ни несгибаемой гордости. Она видела только глупое чванство, которое
позволяло им наблюдать явления жизни и с улыбкой отворачиваться, чтобы не
смотреть правде в лицо.
Глядя невидящими глазами на танцоров, раскрасневшихся от
кадрили, Скарлетт спрашивала себя: преследуют ли их, как ее, мысли о погибших
возлюбленных, об изувеченных мужьях, о голодных детях, об уплывающих из рук
акрах земли, о том, что под родными крышами живут чужие люди? Конечно,
преследуют! Она знала обстоятельства их жизни, быть может, лишь чуть хуже, чем
своей собственной. Их утраты были ее утратами, их тяготы — ее тяготами, их
проблемы — те же, что и у нее. Только воспринимали они все иначе. Лица, которые
она видела сейчас перед собой, не были лицами — это были маски, отлично
выполненные маски, которые не будут сняты никогда.
Но если они так же остро страдают от жестокостей жизни, как
она, — а они страдают, — то как могут они сохранять этот веселый вид,
эту бездумную легкость? И собственно, зачем им даже стараться ее сохранять?
Скарлетт не понимала их, и это ее невольно раздражало. Нет, она никогда не
сможет быть такой. Не сможет смотреть на то, как рушится мир, с таким видом,
будто это ее совсем не касается. Она была словно лисица, за которой гонятся
охотники, — мчалась во весь дух, так, что казалось, вот-вот лопнет сердце,
стремилась укрыться в норе, пока ее не настигли псы.
И внезапно она возненавидела их всех, потому что они — иные,
чем она, потому что они несут свои потери с таким видом, какого ей никогда не
удастся на себя напустить, да, впрочем, и не захочется. Она ненавидела их, этих
улыбающихся, порхающих чужаков, этих горделивых идиотов, которые черпали свою
гордость в том, что навсегда утратили, и словно бы даже гордились своими
утратами. Женщины улыбались, как положено леди, да это и были леди — она-то
ведь знает, — хотя каждый день занимались физическим трудом и ломали
голову над тем, откуда взять новое платье. Леди! А вот она уже не чувствует
себя леди, несмотря на бархатное платье и надушенные волосы, несмотря на
гордость, рожденную благородством происхождения и богатством, которое она
когда-то имела.
Жестокая необходимость своими руками копаться в красной
земле Тары сорвала с нее лишние признаки благородства, и она знала, что не
почувствует себя леди до тех пор, пока стол ее не будет ломиться от серебра и
хрусталя, пока на нем не будет дымиться обильная еда, пока у нее в конюшнях но
будет собственных лошадей и колясок, пока черные — а не белые — руки не станут
убирать хлопок в Таре.
«Вот! — со злостью подумала она, глубоко втянув в себя
воздух.
Вот в чем разница! Они, хоть и бедные, но по-прежнему
чувствуют себя леди, а я — нет. Эти идиотки, видно, не понимают, что нельзя
оставаться леди, когда у тебя нет ни гроша!» Но даже в эти минуты озарения
Скарлетт смутно сознавала, что, несмотря на кажущуюся глупость, держатся они
правильно. Эллин наверняка была бы такого мнения. И это беспокоило Скарлетт.
Она понимала, что должна бы испытывать те же чувства, что и они, но не могла.
Она понимала, что должна бы искренне верить, как верили они, что прирожденная
леди остается леди, даже впав в бедность, но заставить себя верить этому она не
могла.
Всю жизнь она слышала, как все вокруг издевались над янки за
то, что они считают себя аристократами, будучи аристократами благодаря
денежному мешку, а не по происхождению. Но сейчас, несмотря на всю
кощунственность такой мысли, она невольно подумала, что тут янки-то,
оказывается, правы, хоть и не правы во многом другом. Без денег нельзя быть
леди. Скарлетт знала, что Эллин упала бы в обморок, услышав от дочери такие
слова. Даже очутись Эллин на самом дне нищеты, она бы не увидела в этом ничего
постыдного. А Скарлетт сгорала от стыда! Да, именно от стыда. Она стыдилась
своей бедности, стыдилась, что вынуждена всячески изворачиваться, жить в нужде
и работать, как негритянка.
Она раздраженно передернула плечами. Быть может, они правы,
а она не права, но ведь эти гордые идиоты не смотрят вперед, а она смотрит,
напрягая каждый нерв, рискуя даже честью и добрым своим именем, лишь бы вернуть
то, что все они потеряли. Многие из них считали ниже своего достоинства
участвовать в погоне за деньгами. Но времена настали жестокие и тяжкие. И они
требовали жестокой, тяжкой борьбы, если ты хотел выйти победителем. Скарлетт
знала, что семейные традиции удерживают многих из этих людей от борьбы, целью
которой являются деньги. Ведь все они считают, что откровенная погоня за
деньгами, даже разговор о деньгах — вульгарны до крайности. Хотя, конечно, есть
среди ее знакомых исключения. Взять, к примеру, миссис Мерриуэзер с ее
пекарней, и Рене, который развозит в фургоне пироги. Или Хью Элсинга,
занявшегося рубкой леса и продажей дров. Или Томми, ставшего подрядчиком. Или
Фрэнка, у которого хватило духу открыть лавку. Ну, а остальные — основная, так
сказать, масса южан? Плантаторы попытаются удержать в руках несколько акров
земли и так и будут прозябать в бедности. Юристы и врачи вернутся к своим
профессиям и стянут ждать клиентов, которые, возможно, так никогда и не
появятся. А все прочие — те, кто безбедно жил на проценты с капитала? Что будет
с ними?
Нет, не станет она прозябать всю жизнь в нищете. Не станет
сидеть и терпеливо ждать чуда. Она бросится в самую гущу жизни и постарается
вырвать у судьбы все, что сможет. Ее отец начинал как бедный эмигрант, а стал
владельцем обширных угодий Тары. Чего достиг он, может достичь и его дочь. Она
не из тех, кто все принес в жертву на алтарь Правого Дела, которого уже не
существует, и теперь, после краха, гордится тем, что ничего для Дела не
пожалел.
Эти люди черпают мужество в прошлом. Она же черпает
мужество, строя планы на будущее. И в данную минуту ее будущее — Франк Кеннеди.
Во всяком случае, у него есть лавка и есть деньги. И если только ей удастся
выйти за него замуж и завладеть этими деньгами, она сумеет продержать Тару еще
год. А тогда — тогда пусть Франк покупает свою лесопилку. Она сама видела, как
быстро строится город, и всякий, кто способен заняться продажей леса сейчас,
пока почти нет конкуренции, напал бы на золотую жилу.
Откуда-то из глубин памяти всплыли слова Ретта про деньги,
которые он нажил во время блокады, — он сказал ей об этом как-то в первые
годы войны. Она не потрудилась тогда вникнуть в то, что он говорил, но сейчас
все стало так ясно, и она подивилась, почему не оценила всей глубины его мысли
тогда — по молодости, должно быть, или по глупости.
«Деньги можно заработать и на крушении цивилизации, и на
создании новой».
«Вот он и предвидел крушение нашей цивилизации, —
подумала она, — и был прав. А деньги по-прежнему может нажить любой, кто
не боится работать — или красть».
Она увидела Фрэнка — он пробирался к ней через залу с рюмкой
ежевичной настойки в одной руке и блюдечком, на котором лежал кусочек пирога, в
другой — и поспешно изобразила на лице улыбку.
