— Прошу вас.., поскорее расскажите мне все! Что же
произошло?
— Подождите заворачивать эту лепешку.., дайте мне
сначала еще кусок. Ну, так вот, пошли слухи, что Уилкерсон слишком далеко зашел
в своих разговорах насчет равноправия негров. Да, да, он часами вдалбливал это
черномазым идиотам. У него хватило нахальства.., нагло… — Тони чуть не
захлебнулся собственной слюной, — говорить, что ниггеры могут.., могут
иметь.., белых жен.
— Ах, Тони, этого быть не может!
— Ей-богу, так! И я не удивляюсь, что вы побелели. Но
черт возьми, Скарлетт, это же не новость для вас! Это внушают неграм и здесь, в
Атланте.
— Я… я не знала.
— Значит, Фрэнк скрыл это от вас. Словом, мы надумали
навестить ночью мистера Уилкерсона и потолковать с ним по душам, но прежде чем
отправиться туда… Вы помните этого черного бугая Юстиса, который был у нас
десятником?
— Да.
— Так он сегодня подошел к двери нашей кухни — а Салли
готовила там ужин — и… Я не знаю, что он ей сказал. Да теперь, видно, никогда и
не узнаю. Словом, что-то он ей сказал, и я услышал, как она вскрикнула; я
бросился в кухню, а он там — пьяный, как последний сукин сын.., извините,
Скарлетт, сорвалось с языка.
— Продолжайте.
— Я пристрелил его; на крик Салли прибежала мама, а я
вскочил на лошадь и помчался в Джонсборо к Уилкерсону. Ведь это он был виноват
в том, что произошло. Этот черный дурак в жизни бы не додумался явиться к нам в
кухню, если б не Уилкерсон. Возле Тары я встретил Эшли, ну и он, конечно,
поскакал со мной. Он сказал, что сам разделается с Уилкерсоном за то, что тот
хотел отобрать у вас Тару, а я сказал — нет, это сделаю я, потому что Салли —
жена моего родного покойного брата; мы проспорили с ним всю дорогу. А когда
примчались в город — ей-богу, Скарлетт, не поверите: я, оказывается, даже и
пистолета с собой не взял. Забыл в конюшне. В такой я был ярости…
Он умолк и откусил от черствой лепешки, а Скарлетт
почувствовала, как по телу у нее пробежала дрожь. Неуемная ярость Фонтейнов
вошла в историю округи задолго до того, как началась эта глава.
— Пришлось мне идти на него с ножом. Обнаружил я этого
негодяя в баре. Затиснул его в угол — а Эшли никому не давал подойти К нам — и,
прежде чем полоснуть ножом, растолковал ему, за что хочу его прирезать. А как
дальше было дело, сам не знаю, — медленно произнес Тони. — Опомнился
я уже в седле:
Эшли посадил меня на лошадь и велел ехать к вам, друзья.
Эшли хороший малый, не подведет. Он не теряет головы.
В эту минуту вошел Фрэнк с переброшенным через руку пальто и
протянул его Тони. Это было его единственное теплое пальто, но Скарлетт
возражать не стала. Ее дело тут — сторона, пусть мужчины сами разбираются.
— Но, Тони.., вы так нужны дома. Если бы вы вернулись и
все объяснили, конечно же…
— Фрэнк, вы женились на дурочке, — с усмешкой
сказал Тони, натягивая пальто. — Она думает, янки наградят человека за то,
что он не подпускает ниггеров к своим белым женщинам. Что ж, конечно, наградят
— военным трибуналом и веревкой. Поцелуйте меня, Скарлетт. Фрэнк не станет
возражать, а я ведь, может, больше никогда вас не увижу. Техас — это далеко.
Писать я не осмелюсь, поэтому сообщите домой: пусть знают, что я хоть до вас
добрался в целости.
Она позволила ему поцеловать себя; мужчины вышли на заднее
крыльцо и, несмотря на проливной дождь, постояли немного, поговорили. Затем
Скарлетт услышала хлопанье воды под копытами, и Тони уехал. Она приоткрыла
дверь и в щелку увидела, как Фрэнк повел тяжело дышавшую, спотыкавшуюся лошадь
в сарай. Тогда Скарлетт снова закрыла дверь и опустилась в кресло — колени у
нее подгибались.
Теперь она поняла, что принесла с собой
Реконструкция, — поняла так отчетливо, как если бы вокруг ее дома сидели
на корточках полуголые дикари в набедренных повязках. В памяти ее возникло
многое, чему она была свидетельницей последнее время, но на что не обратила должного
внимания: разговоры, которые она слышала, но которые не доходили до ее
сознания; обрывки фраз, которыми обменивались мужчины, внезапно умолкавшие при
ее появлении; мелкие происшествия, которым она в свое время не придала
значения; тщетные попытки Фрэнка убедить ее не ездить на лесопилку с одним
только немощным дядюшкой Питером в качестве защитника. Сейчас все это вдруг
сложилось в устрашающую картину.
И главное место в этой картине занимали негры, а за ними
стояли янки со штыками наготове. Ее могут убить, могут изнасиловать, подумала
Скарлетт, и скорее всего никто за это не понесет наказания. А любого, кто
попытается отомстить за нее, янки повесят — повесят без суда и следствия.
Офицеры-янки, как она слышала, понятия не имеют о том, что такое закон, и даже разбираться
не станут, при каких обстоятельствах совершено преступление, — они готовы
чинить суд над любым южанином и тут же вздернуть его.
«Что же нам делать? — думала Скарлетт, ломая руки от
бессилия и страха. — Что можем мы против этих дьяволов, которые готовы
повесить такого славного парня, как Тони, только за то, что он прикончил
пьяного бугая и мерзавца-подлипалу, защищая своих женщин?» «С таким мириться
нельзя!» — воскликнул Тони и был прав С этим невозможно мириться. Но что
поделаешь? Придется тер петь — ведь они так беспомощны! Ее затрясло, и впервые
в жизни она поняла, что не властна над людьми и событиями, отчетливо увидела,
что Скарлетт О’Хара, испуганная и беспомощная, — отнюдь не средоточие
вселенной. Таких испуганных, беспомощных женщин, как она, — тысячи на Юге.
И тысячи мужчин, которые сложили оружие у Аппоматтокса, а сейчас снова взяли
его в руки и готовы по первому зову рисковать жизнью.
В лице Тони было что-то такое, что отразилось и в лице
Фрэнка, — это выражение она не раз последнее время видела и на лицах
других людей в Атланте, замечала его, но не давала себе труда разгадать. Это
было выражение совсем новое — не усталость и беспомощность, которые она видела
на лицах мужчин, возвращавшихся с войны после поражения. Тем было все безразлично
— лишь бы добраться до дома. А сейчас им не было все безразлично, к омертвевшим
нервам возвращалась жизнь, возрождался былой дух. Им не было все безразлично —
только появилась у них холодная, беспощадная горечь. И подобно Тони, они
думали: «С таким мириться нельзя!» Скарлетт видела южан в разных ипостасях:
вежливых и удалых — в предвоенные дни; отчаянных и жестоких — в дни последних
безнадежных схваток. Но в лицах этих двоих, которые только что смотрели друг на
друга поверх пламени свечи, было что-то иное, что-то и согревшее ей душу, и
напугавшее ее, — ярость, для которой не было, слов, решимость, которую не
остановишь.
Впервые она почувствовала, что составляет единое целое с
теми, кто ее окружает, почувствовала, что делит их страхи, их горечь, их
решимость. Нет, с таким мириться нельзя! Юг — слишком хорош, чтобы выпустить
его из рук без борьбы, слишком любим, чтобы позволить янки, которые ненавидят
южан так, что готовы втоптать их в грязь, — надругаться над этой землей,
слишком дорог, чтобы отдать родной край неграм, опьяневшим от виски и свободы.
