Но даже это не избавило Скарлетт от страха, который
поселился в ней с того дня, когда Тони постучал к ним в дверь, — страха,
еще более панического, чем во время осады, когда она боялась, как бы в нее не
угодил снаряд, — еще более панического даже, чем перед солдатами Шермана в
последние дни войны. Появление Тони в ту бурную, исхлестанную дождем ночь
словно сорвало благостные шоры с ее глаз, и она увидела, на сколь зыбкой основе
зиждется ее жизнь.
Глядя вокруг себя той холодной весной 1866 года, Скарлетт
начала понимать, в каком положении находится она сама, да и весь Юг. Она может
изворачиваться и строить планы, она может работать, как никогда не работали ее
рабы, она может изощриться и преодолеть все тяготы, она может, благодаря своему
упорству, разрешить проблемы, к которым ее никак не подготовила жизнь, но
сколько бы она ни трудилась, какие бы жертвы ни приносила, какую бы ни
проявляла изобретательность, то немногое, что она сумеет наскрести столь
дорогой ценой, могут в любую минуту отобрать. И случись такое, у нее нет
никаких прав, ей не к кому обратиться за возмещением убытков, кроме все тех же
идиотских судов, о которых с такой горечью говорил Тони, — военных судов с
их произволом. Янки поставили Юг на колени и намерены держать его в таком
состоянии. Словно исполинская злая рука взяла и все перевернула, и те, кто
когда-то правил на Юге, стали теперь куда беззащитнее своих бывших рабов. В
Джорджии было размещено несметное множество гарнизонов, и в Атланте солдат
находилось более чем достаточно. Командиры-янки в разных городах обладали всей
полнотой власти — даже правом карать и миловать гражданских лиц, — чем
янки и пользовались. Они могли — да так и поступали — засадить человека в
тюрьму по любой причине и даже без всякой причины вообще, отобрать у него
собственность, повесить его. Они могли — да так и поступали — мучить и изводить
людей, выпуская противоречивые постановления о том, как надо вести дела,
сколько платить слугам, что говорить на публике и в частных беседах, что писать
в газетах. Они устанавливали, как, когда и где следует выбрасывать мусор,
решали, какие песни могут петь дочери и жены бывших конфедератов, так что пение
«Дикси» или «Славного голубого флага» рассматривалось как преступление, почти
равное измене. Они издали указ, согласно которому почта выдавала письма лишь
тем, кто подписал Железную клятву
[9]
, а порою люди не могли
получить свидетельство о браке, не приняв ненавистной присяги.
На газеты надели такую узду, что ни о какой публикации
протестов граждан против несправедливостей и грабежей, чинимых военными, не
могло быть и речи, а если кто-то и пытался протестовать, ему затыкали рот и
бросали за решетку. В тюрьмах полно было именитых граждан, сидевших там без
всякой надежды на скорый суд. Хабеас Корпус
[10]
и суд присяжных
были практически отменены. Гражданские суды, хоть и продолжали действовать для
вида, действовали лишь по указке военных, которые не только имели право
вмешиваться, но и действительно вмешивались в судопроизводство, так что
граждане, угодившие под арест, оказывались на милости военных властей. А
сколько их было — таких арестованных! Достаточно было подозрения в том, что ты
неуважительно отозвался о правительстве или что ты — член ку-клукс-клана,
достаточно было негру пожаловаться на тебя, — и ты оказывался в тюрьме.
Никаких доказательств, никаких свидетелей не требовалось. Раз обвинили —
отвечай. А Бюро вольных людей так накалило атмосферу, что подыскать негра,
готового выступить с подобным обвинением, не представляло труда.
Негры еще не получили права голоса, но Север твердо решил
предоставить им это право, как заранее решил и то, что голосовать они будут в
пользу Севера. А потому неграм всячески потакали.
С бывшими рабами стали теперь ужасно носиться, и наиболее
никчемным дали разные посты.
К тем же, кто раньше стоял ближе к белым, относились не
лучше, чем к их господам. Тысячи слуг — привилегированная часть рабов —
остались у своих белых хозяев и занимались тяжелым трудом, который раньше
считали ниже своего достоинства. Было немало и полевых рабочих, отказавшихся
уйти от хозяев, и тем не менее основная масса «ниггеров» состояла именно из
них.
Во времена рабства негры, работавшие в доме и во дворе,
презирали полевых рабочих, считая их существами низшей породы. Не только Эллин,
но и другие хозяйки плантаций по всему Югу посылали негритят учиться, а потом
отбирали наиболее способных для работы, требовавшей смекалки. В поля же
направляли тех, кто не хотел или не мог учиться. И вот теперь эти люди,
стоявшие на самой низкой ступени социальной лестницы, выдвинулись на Юге в
первые ряды.
Поощряемые, с одной стороны, беззастенчивыми авантюристами,
захватившими в свои руки Бюро вольных людей, а с другой — подстрекаемые
северянами, поистине фанатически ненавидевшими южан, бывшие полевые рабочие
неожиданно почувствовали, что могут делать что хотят. И естественно, повели они
себя так, как и следовало ожидать.
К чести негров, даже наименее развитых, надо сказать, что
лишь немногие действовали по злому умыслу. Но в массе своей они были как дети,
а вековая привычка слушаться приказаний приводила к тому, что их легко было
толкнуть на что угодно. В прошлом им приказывали белые господа. Теперь у них
появились новые властители — Бюро вольных людей и «саквояжники», которые им
внушали: «Ты не хуже любого белого — значит, и веди себя соответственно. Дадут
тебе бюллетень республиканской партии, опустишь его в избирательную урну и
сразу получишь собственность белого человека. Считай, что она уже твоя. Вот и
бери ее!» Сбитые с толку такими речами, они воспринимали свободу как
нескончаемый пикник, каждодневное пиршество, карнавал. Негры из сельских
местностей устремились в города, поля остались без работников — убирать урожай
было некому. Атланту наводнили негры — они прибывали сотнями, пополняя клан
зараженных опасными настроениями, которые возникали под влиянием новых теорий.
Пришельцы ютились в убогих домишках, в страшной тесноте, и скоро среди них
начались эпидемии: ветрянка, тиф, туберкулез. Привыкшие к тому, что во время
болезни хозяева заботились о них, они не умели ни сами лечиться, ни лечить
своих близких. Не привыкли они заботиться и о стариках и детях, о которых
раньше тоже пеклись хозяева. Бюро же вольных людей главным образом занималось
политикой и никак не участвовало в решении всех этих проблем.
И вот заброшенные родителями негритянские детишки бегали по
городу, как испуганные зверьки, пока кто-нибудь из белых, сжалившись, не брал
их к себе на кухню. Старики, предоставленные самим себе, растерянные,
испуганные городской сутолокой, сидели прямо на тротуарах, взывая к проходившим
мимо женщинам: «Хозяюшка, мэм, пожалуйста, напишите моему господину в графство
Фейетт, что я туточки. А уж он приедет и заберет меня, старика, к себе. Ради
господа бога, а то ведь я тут ума решусь, на этой свободе!» Бюро вольных людей,
захлестнутое хлынувшим в город потоком, слишком поздно поняло свою ошибку и стало
уговаривать негров ехать назад к бывшим хозяевам. Неграм говорили, что
теперь-де они могут вернуться как вольнонаемные рабочие и подписать контракт, в
котором будет оговорен их дневной заработок. Старые негры охотно возвращались
на плантации, тем самым лишь увеличивая бремя, лежавшее на обедневших
плантаторах; молодые же оставались в Атланте. Работать они не желали.
