Впервые в жизни негры получили доступ к виски. Во времена
рабства они его пробовали разве что на рождество, когда хозяин подносил каждому
«наперсточек» вместе с подарком. Теперь же не только агитаторы из Бюро вольных
людей и «саквояжники» распаляли их, немалую роль играло тут виски, а от
пьянства до хулиганства — один шаг. Теперь и жизнь и имущество бывших господ
оказались под угрозой, и белые южане жили в вечном страхе. Пьяные привязывались
к ним на улицах, ночью жгли дома и амбары, среди дня пропадали лошади, скот,
куры, — словом, преступность росла, но лишь немногие нарушители порядка
представали перед судом.
Однако больше всех страху испытывали женщины, которые после
войны остались без мужчин и их защиты и жили одни в пригородах и на уединенных
дорогах. Нападения на женщин, боязнь за своих жен и дочерей и привели к тому,
что южане решили создать ку-клукс-клан. Газеты Севера тут же подняли страшный
крик и ополчились против этой организации, действовавшей по ночам. Север
требовал, чтобы всех куклуксклановцев переловили и повесили, ибо вершить суд и
расправу должно по закону.
Поразительные времена наступили в стране — половина ее
населения силой штыка пыталась заставить другую половину признать равноправие
негров. Им-де следует дать право голоса, а большинству их бывших хозяев в этом
праве отказать. Юг следует держать на коленях, и один из способов этого
добиться — лишить белых гражданских и избирательных прав. Большинство тех, кто
сражался за Конфедерацию, кто занимал в пору ее существования какой-либо пост
или оказывал ей помощь, были теперь лишены права голоса, не имели возможности
выбирать государственных чиновников и всецело находились во власти чужаков.
Многие мужчины, здраво поразмыслив над словами генерала Ли и его примером,
готовы были принять присягу на верность, чтобы снова стать полноправными
гражданами и забыть прошлое. Но им в этом было отказано. Другие же, кому
разрешено было дать присягу, запальчиво отказывались, не желая присягать на
верность правительству, намеренно подвергавшему их жестокостям и унижениям.
Скарлетт снова и снова — до одури, до того, что ей хотелось
кричать от раздражения, — слышала со всех сторон: «Да я бы сразу после
поражения присягнул им на верность, если б они вели себя как люди. Я готов быть
гражданином Штатов, но, ей-богу, не желаю, чтоб меня перевоспитывали: не хочу я
Реконструкции».
Все эти неспокойные дни и ночи Скарлетт тоже терзалась
страхом. Присутствие «вольных» негров и солдат-янки давило на нее: она ни на
минуту, даже во сне, не забывала, что у нее могут все конфисковать, и боялась
наступления еще худших времен. Подавленная собственной беспомощностью и беспомощностью
своих друзей, да и всего Юга, она в эти дни часто вспоминала слова Тони
Фонтейна и то, с какой страстью они были произнесены:
«Ей-богу, Скарлетт, с таким нельзя мириться. И мы мириться
не станем!»
Несмотря на последствия войны, пожары и Реконструкцию,
Атланта снова переживала бум. Во многих отношениях она напоминала деловитый
молодой город первых дней Конфедерации. Одна беда: солдаты, заполнявшие улицы,
носили не ту форму, деньги были в руках не тех людей, негры били баклуши, а их
бывшие хозяева с трудом сводили концы с концами и голодали.
Копни чуть-чуть — всюду страх и нужда, внешне же город,
казалось, процветал: он быстро возрождался из руин и производил впечатление
кипучего, охваченного лихорадочной деятельностью муравейника. Похоже, в Атланте,
независимо от обстоятельств, жизнь всегда будет бить ключом. В Саванне,
Чарльстоне, Огасте, Ричмонде, Новом Орлеане — там спешить никогда не будут.
Только люди невоспитанные да янки спешат. В Атланте же в ту пору встречалось
куда больше невоспитанных, «объянкившихся» людей, чем когда бы то ни было.
«Пришлые» буквально заполнили город, и на забитых ими улицах шум стоял с утра
до поздней ночи. Сверкающие лаком коляски офицерских жен, янки и
нуворишей«саквояжников» обдавали грязью старенькие брички местных жителей, а
безвкусные новые дома богатых чужаков вставали между солидными особняками
исконных горожан.
Война окончательно утвердила роль Атланты на Юге, и дотоле
неприметный город стал далеко и широко известен. Железные дороги, за которые
Шерман сражался все лето и уложил тысячи людей, снова несли жизнь этому городу,
и возникшему-то благодаря им. Атланта, как и прежде, до своего разрушения,
снова стала деловым центром большого района, и туда непрерывным потоком текли
новые обитатели, как желанные, так и нежеланные.
«Саквояжники» превратили Атланту в свое гнездо, однако на
улицах они сталкивались с представителями старейших семейств Юга, которые были
здесь такими же пришлыми, как и они. Это были семьи, переселившиеся сюда из
сельской местности, погорельцы, которые теперь, лишившись рабов, не в состоянии
были обрабатывать плантации. Новые поселенцы каждый день пребывали из Теннесси
и обеих Каролин, где тяжелая рука Реконструкции давила еще сильнее, чем в
Джорджии. Немало наемников-ирландцев и немцев, служивших в армии конфедератов,
обосновались в Атланте, когда их отпустили. Пополнялось население города и за
счет жен и детей янки, стоявших здесь в гарнизоне: после четырех лет войны всем
хотелось посмотреть, что же такое Юг. И конечно, было множество авантюристов
всех мастей, хлынувших сюда в надежде сколотить состояние, да и негры
продолжали сотнями прибывать в Атланту из сельских мест.
Город бурлил — он жил нараспашку, как пограничное селение,
даже и не пытаясь прикрыть свои грехи и пороки. Появились салуны — по два, а то
и по три в каждом квартале, — и двери их не закрывались всю ночь напролет,
а с наступлением сумерек улицы заполнялись пьяными, черными и белыми, которых
качало от края тротуара к стенам домов и обратно. Головорезы, карманники и
проститутки подстерегали своих жертв в плохо освещенных проулках и на темных
улицах. Игорные дома преуспевали вовсю, и не проходило ночи, чтобы там
кого-нибудь не пристрелили или не прирезали. Почтенные граждане с ужасом узнали
о том, что в Атланте возник большой и процветающий район «красных фонарей» —
гораздо более обширный и более процветающий, чем во время войны. За плотно
закрытыми ставнями всю ночь напролет бренчали рояли, раздавались беспутные
песни и хохот, прорезаемые время от времени вскриками или пистолетным выстрелом.
Обитательницы этих домов были куда бесстыднее проституток дней войны, они
нахально перевешивались через подоконники и окликали прохожих. А по
воскресеньям элегантные кареты хозяев этого квартала катили по главным улицам,
полные разодетых девчонок, которых вывозили на прогулку подышать воздухом за
приспущенными шелковыми шторками.
Наиболее известной среди хозяек была Красотка Уотлинг. Она
открыла свое заведение в большом двухэтажном доме, рядом с которым соседние
дома казались жалкими крольчатниками. На первом этаже был большой элегантный
бар, увешанный картинами, писанными маслом, и в нем всю ночь напролет играл
негритянский оркестр. Верхний же этаж, судя по слухам, был обставлен дорогой
мягкой мебелью, обтянутой плюшем; там висели занавески из тяжелых кружев и
заморские зеркала в золоченых рамах. Десять молодых особ, составлявших
принадлежность этого дома, отличались приятной внешностью, хоть и были ярко
накрашены, и вели себя куда тише, чем обитательницы других домов. Во всяком
случае, к Красотке полицию вызывали редко.
