— Я и сам не знаю, Скарлетт, когда я толком понял, что
моему театру теней пришел конец. Возможно, в первые пять минут у Булл-Рэна,
когда я увидел, как упал первый простреленный мною солдат. Но я знал, что все
кончено и я больше не могу быть просто зрителем. И я вдруг обнаружил, что
нахожусь на сцене, что я — актер, гримасничающий и попусту жестикулирующий. Мой
внутренний мирок рухнул, в него ворвались люди, чьих взглядов я не разделял,
чьи поступки были мне столь же чужды, как поступки готтентотов. Они грязными
башмаками прошлись по моему миру, и не осталось ни единого уголка, где я мог бы
укрыться, когда мне становилось невыносимо тяжело. Сидя в тюрьме, я думал: «Вот
кончится война, и я вернусь к прежней жизни, к моим старым мечтам, в свой театр
теней». Но, Скарлетт, возврата к прошлому нет. И то, с чем столкнулись мы
сейчас, — хуже войны и хуже тюрьмы, а для меня и хуже смерти… Так что, как
видите, Скарлетт, я несу наказание за свой страх.
— Но, Эшли, — начала она, все глубже увязая в
трясине непонимания, — если вы боитесь, что мы умрем с голоду, так почему
же.., почему… Ах, Эшли, не волнуйтесь: мы как-нибудь справимся! Я знаю, что
справимся.
На секунду взгляд его вновь обратился на нее, и в серых
глазах, широко раскрытых и ясных, было восхищение. А потом они снова стали
отчужденными, далекими, и сердце у Скарлетт упало — она поняла: он думал не о
том, что они могут умереть с голоду. Вечно они говорят на разных языках. Но она
так любила его, что, когда он замыкался в себе, как сейчас, ей казалось, будто
теплое солнце ушло с небосклона и она осталась в холодном сыром полумраке. Ей
хотелось схватить его за плечи, привлечь к себе, заставить наконец осознать,
что она живая, а не вычитанная им или вымечтанная. Вот если бы вновь
почувствовать, что они — одно целое, как в тот давний день, когда он вернулся
домой из Европы, стоял на ступеньках Тары и улыбался ей.
— Голодать — не очень-то приятно, — сказал
он. — Я это знаю, потому что голодал, но я не боюсь голода. Я боюсь жизни,
лишенной неспешной красоты нашего мира, которого уже нет.
Скарлетт в отчаянии подумала, что Мелани поняла бы его. Эшли
с Мелани вечно болтают о всяких глупостях — стихи, книги, мечты, лунный свет,
звездная пыль… Ему не страшно то, что страшит ее, Скарлетт, — не страшны
режущие боли в голодном желудке, пронизывающий зимний ветер, выселение из Тары.
Его терзает какой-то иной страх, которого она никогда не знала и не может
вообразить. Честное слово, ну чего в этом мире еще бояться, если не голода,
холода и возможности лишиться крова?
А ведь ей казалось, что если она будет внимательно слушать
Эшли, то поймет его.
— Вот как?! — произнесла она, и в голосе ее
прозвучало разочарование ребенка, который, развернув яркую бумажную обертку,
обнаружил, что внутри ничего нет.
При этом возгласе Эшли печально улыбнулся, как бы прося у
нее прощения.
— Извините меня, Скарлетт, за все, что я тут наговорил.
Вы не можете меня понять, потому что не знаете страха. У вас сердце льва, вы
начисто лишены воображения, и я вам завидую. Вас не страшит встреча с
действительностью, и вы не станете бежать от нее, как я.
— Бежать!
Казалось, из всего им сказанного это было единственное
слово, которое она поняла. Значит, Эшли, как и она, устал от борьбы и хочет
бежать. Она чуть не задохнулась.
— Ох, Эшли, — вырвалось у нее, — как вы не
правы! Я тоже хочу бежать. Я тоже от всего этого устала!
Он в изумлении поднял брови; в эту минуту она своей горячей
рукой схватила его за плечо.
— Послушайте меня, — быстро заговорила она; слова
полились неудержимым потоком, подгоняя друг друга. — Я же говорю вам: я
тоже от всего этого устала. До смерти устала и не желаю больше так жить. Я
боролась за каждый кусок хлеба, за каждую лишнюю монету, я полола и рыхлила
мотыгой, и собирала хлопок, я даже пахала, а потом вдруг поняла, что не желаю
больше так жить — ни минуты. Говорю вам, Эшли: Юг умер! Умер! Янки, вольные
негры и «саквояжники» стали здесь хозяевами, и для нас ничего не осталось.
Эшли, бежим отсюда!
Он наклонился к ней и впился взглядом в ее пылающее лицо.
— Да, давайте убежим — бросим их всех! Устала я гнуть
спину на других. Кто-нибудь о них позаботится. Когда люди сами не могут
заботиться о себе, всегда ведь находится кто-то, кто берет на себя заботу о
них. Ах, Эшли, давайте убежим, убежим вдвоем — вы и я. Мы могли бы уехать в
Мексику — мексиканской армии нужны офицеры, и мы могли бы быть так счастливы
там. Я буду работать на вас, Эшли. Я для вас горы сверну. В глубине души вы
сами знаете, что не любите Мелани…
На лице его отразился испуг, изумление, он хотел что-то
сказать, но она не дала ему и рта раскрыть, обрушив на него поток слов. —
Вы же сами сказали мне в тот день, — помните тот день? — что любите
меня больше! И я знаю, что вы не изменились с тех пор! Я же вижу, что не
изменились! Вот только сейчас вы говорили, что она для вас как сон, как мечта…
Ох, Эшли, давайте уедем! Я могла бы сделать вас таким счастливым. Ведь
Мелани, — с жестокой откровенностью добавила она, — Мелани больше не
сможет… Доктор Фонтейн сказал, что у нее никогда уже не будет детей, а я могла
бы родить вам…
Он сжал ее плечи так крепко, что ей стало больно и она,
задохнувшись, умолкла.
— Мы должны забыть тот день в Двенадцати Дубах.
— Да неужели вы думаете, что я могу его забыть?! Разве
вы его забыли? Можете, положа руку на сердце, сказать, что вы меня не любите?
Он глубоко вобрал в себя воздух и быстро произнес:
— Да, могу. Я не люблю вас.
— Это ложь.
— Даже если и ложь, — сказал Эшли
мертвенно-ровным, спокойным голосом, — обсуждать это мы не станем. —
Вы хотите сказать…
— Да неужели вы думаете, что я мог бы уехать и бросить
Мелани с нашим ребенком на произвол судьбы, даже если бы я их ненавидел? Мог бы
разбить Мелани сердце? Оставить их обоих на милость друзей? Скарлетт, вы что, с
ума сошли? Да неужели у вас нет ни капли порядочности? Вы ведь тоже не могли бы
бросить отца и девочек. Вы обязаны о них заботиться, как я обязан заботиться о
Мелани и Бо, и устали вы или нет, у вас есть обязательства, и вы должны их
выполнять.
— Я могла бы бросить отца и девочек.., они мне
надоели.., я устала от них…
Он склонился к ней, и с замирающим сердцем она подумала, что
он сейчас обнимет ее, прижмет к себе. Но он лишь похлопал ее по плечу и
заговорил, словно обращаясь к обиженному ребенку:
— Я знаю, что вы устали и все вам надоело. Поэтому вы
так и говорите. Вы тянете воз, который и трем мужчинам не под силу. Но я стану
вам помогать.., я не всегда буду таким никчемным…
— Вы можете помочь мне только одним, — хмуро
произнесла она, — увезите меня отсюда и давайте начнем новую жизнь в
другом месте, где, может быть, нам больше повезет. Ведь нас же ничто здесь не
держит.
