— Но вы упускаете из виду главное, моя кошечка. Эти
дамы ведь не преуспели, а потому это не задевает легкоранимую гордость южных
джентльменов, их родственников. Про них мужчины всегда могут сказать: «Бедные,
милые дурочки, как они стараются! Ну ладно, сделаем вид, что они нам очень
помогают». А кроме того, вышеупомянутые дамы не получают никакого удовольствия
от своей работы. Они всем и каждому дают понять, что только и ждут, когда
какой-нибудь мужчина избавит их от этого неженского бремени. Поэтому их все
жалеют. А вы явно любите свою работу и явно не позволите никакому мужчине
занять ваше место, вот почему никто не жалеет вас. И Атланта никогда вам этого
не простит. Ведь так приятно жалеть людей.
— О господи, хоть бы вы иногда бывали серьезны.
— А вы когда-нибудь слышали восточную поговорку:
«Собаки лают, а караван идет»? Так вот, пусть лают, Скарлетт. Боюсь, ничто не
остановит ваш караван.
— Но почему они против того, чтобы я делала деньги?
— Нельзя иметь все, Скарлетт. Вы либо будете делать
деньги неподобающим для дамы способом и всюду встречать холодный прием, либо
будете бедны и благородны, зато приобретете кучу друзей. Вы свой выбор сделали.
— Бедствовать я не стану, — быстро проговорила
она. — Но.., я сделала правильный выбор, да?
— Если вы предпочитаете деньги.
— Да, я предпочитаю деньги всему на свете.
— Тогда вы сделали единственно возможный выбор. Но за
это надо платить — как почти за все на свете. И платить одиночеством.
На какое-то время она погрузилась в молчание. А ведь он
прав. Если как следует подумать, то она и в самом деле в общем-то одинока:
близкого друга среди женщин у нее нет. В годы войны, когда на нее нападало
уныние, она бросалась к Эллин. А после смерти Эллин рядом всегда была Мелани —
правда, с Мелани ее ничто не роднит, кроме тяжелой работы на плантациях Тары. А
теперь не осталось никого, ибо тетя Питти пробавляется только городскими
сплетнями, а настоящей жизни не знает.
— По-моему.., по-моему… — нерешительно начала
она, — у меня всегда было мало друзей среди женщин. И дамы Атланты
недолюбливают меня не только потому, что я работаю. Они просто меня не любят, и
все. Ни одна женщина никогда по-настоящему меня не любила, кроме мамы. Даже мои
сестры. Сама не знаю почему, но и до войны, до того, как я вышла замуж за
Чарли, леди не одобряли меня во всем, что бы я ни делала…
— Вы забываете про миссис Уилкс, — сказал Ретт, и
в глазах его блеснул ехидный огонек. — Она всегда одобряла вас — во всем и
до конца. Я даже сказал бы, что она одобрила бы любой ваш поступок — ну, кроме,
может быть, убийства.
Скарлетт мрачно подумала: «И даже убийство!» и презрительно
рассмеялась.
— Ах, Мелли! — проронила она и нехотя добавила: —
Не очень-то мне льстит то, что Мелли — единственная, кто меня одобряет, ибо ума
у нее — кот наплакал. Да если б она хоть немножко соображала… — Скарлетт
смутилась и умолкла.
— Если б она хоть немножко соображала, она бы кое-что
поняла, и уж этого-то она бы не одобрила, — докончил за нее Ретт. —
Впрочем, вы об этом знаете, конечно, куда больше меня.
— Ах, будьте вы прокляты с вашей памятью и вашей
невоспитанностью!
— Я обхожу молчанием вашу неоправданную грубость и
возвращаюсь к прежней теме нашего разговора. Хорошенько запомните следующее.
Если вы не как все, то всегда будете одиноки — всегда будете стоять в стороне
не только от ваших сверстников, но и от поколения ваших родителей, и от
поколения ваших детей. Они никогда вас не поймут, и что бы вы ни делали, это
будет их шокировать. А вот ваши деды, наверно, гордились бы вами и говорили бы:
«Сразу видна старая порода». Да и ваши внуки будут с завистью вздыхать и
говорить: «Эта старая кляча, наша бабка, видно, была ох какая шустрая!» — и
будут стараться подражать вам.
Скарлетт весело рассмеялась.
— А вы иной раз попадаете в точку! Взять хотя бы мою
бабушку Робийяр. Мама вечно стращала меня ею, когда я не слушалась. Бабушка
была настоящая ледышка и очень строга к себе и к другим по части манер, но она
была трижды замужем, из-за нее состоялась не одна дуэль, и она румянилась, и
носила до неприличия низко вырезанные платья, и.., м-м.., почти ничего под
платьями.
— И вы невероятно восхищались ею, хоть и старались
походить на свою матушку! А мой дед со стороны Батлеров был пират.
— Не может быть! Из тех, что лазили на мачты и ходили
по реям?
— Ну, он скорее заставлял других ходить по реям, если
это могло принести доход. Так или иначе, он сколотил немало денег и оставил
моему отцу целое состояние. Однако в семье все из осторожности называли его
«морской капитан». Он погиб во время драки в салуне задолго до моего рождения.
Смерть его, понятно, явилась большим облегчением для его деток, ибо старый
джентльмен по большей части бывал пьян, а напившись, забывал о том, что служил
на флоте капитаном, и принимался вспоминать такое, от чего волосы у его деток
вставали дыбом. Тем не менее я всегда восхищался им и старался подражать ему
куда больше, чем отцу, хотя отец у меня — весьма благовоспитанный господин,
чрезвычайно почтенный и религиозный, так что видите, как оно бывает. Я уверен, что
ваши дети не будут одобрять вас, Скарлетт, как не одобряют вас сейчас миссис
Мерриуэзер, и миссис Элсинг, и их отпрыски. Ваши дети скорее всего будут мягкие
и чинные, какими обычно бывают дети у людей, лишенных сантиментов. И на их беду
вы, как всякая мать, по всей вероятности, будете исполнены решимости сделать
все, чтобы они не знали тех тягот, которые выпали вам на долю. А ведь это
неправильно. Тяготы либо обтесывают людей, либо ломают. Так что одобрения вы
дождетесь только от внуков. — Интересно, какие у нас будут внуки!
— Вы сказали: «у нас», намекая, что у нас с вами могут
быть общие внуки? Фи, миссис Кеннеди!
Осознав, что сорвалось у нее с языка, Скарлетт вспыхнула до
корней волос. Ей вдруг стало стыдно — и не столько того, что она дала ему повод
поглумиться над ней, сколько своего раздавшегося тела. Ни он, ни она до сих пор
ни словом не обмолвились об ее состоянии, и она всегда, даже в Очень теплые
дни, натягивала на себя полость до самых подмышек, если ехала с Реттом,
утешаясь — с присущей женщинам наивностью — нелепой мыслью, что ничего не
заметно. И сейчас, вспомнив про свое положение, она чуть не задохнулась от
злости и от стыда, что ему все известно.
— Вылезайте из моей двуколки, вы, грязный
скабрезник, — сказала она дрожащим голосом.
— И не подумаю, — спокойно возразил он. —
Домой вы будете возвращаться, когда уже стемнеет, а возле соседнего ручья в
палатках и шалашах обосновалась целая колония черномазых — мне говорили, что
это очень скверные ниггеры, и, думается, незачем вам давать повод головорезам
из ку-клукс-клана надеть сегодня вечером свои ночные рубашки и разгуливать в
них.
