— Ничто, — ровным голосом повторил он, —
ничто, кроме чести.
Она с глубокой нежностью смотрела на него и словно впервые
увидела, какие золотые, цвета спелой ржи, у него ресницы, как гордо сидит
голова на обнаженной шее, какого благородства и достоинства исполнена его
стройная фигура, несмотря на лохмотья, в которые он одет. Взгляды их
встретились — в ее глазах была неприкрытая мольба, его же глаза, как горные
озера под серым небом, не отражали ничего.
И, глядя в эти пустые глаза, она поняла, что ее отчаянные
мечты, ее безумные желания потерпели крах.
Разочарование и усталость сделали свое дело: Скарлетт
уткнулась лицом в ладони и заплакала. Еще ни разу в жизни Эшли не видел, чтобы
она так плакала. Он никогда не думал, что такие сильные женщины, как Скарлетт,
вообще способны плакать, и волна нежности и раскаяния затопила его. Он
порывисто шагнул к ней и через минуту уже держал ее в объятиях, нежно баюкая,
прижав ее черную головку к своей груди.
— Милая! — шептал он. — Мужественная моя
девочка… Не надо! Ты не должна плакать!
Он почувствовал, как она меняется от его прикосновения,
стройное тело, которое он держал в объятиях, запылало, околдовывая; зеленые
глаза, обращенные на него, зажглись, засияли. И вдруг угрюмой зимы не стало. В
сердце Эшли возродилась весна — почти забытая, напоенная ароматом цветов, вся в
зеленых шорохах и приглушенных звуках, — бездумная праздная весна и
беззаботные дни, когда им владели желания юности. Тяжелых лет, выпавших за это
время на его долю, словно и не бывало — он увидел совсем близко алые губы
Скарлетт и, нагнувшись, поцеловал ее.
В ушах ее стоял приглушенный грохот прибоя — так гудит
раковина, приложенная к уху, — а в груди глухо отдавались удары сердца. Их
тела слились, и время, казалось, перестало существовать — Эшли жадно, неутолимо
прильнул к ее губам.
Когда же он наконец разжал объятия, Скарлетт почувствовала,
что колени у нее подгибаются, и вынуждена была ухватиться за ограду. Она
подняла на него взгляд, исполненный любви и сознания своей победы.
— Ведь ты же любишь меня! Любишь! Скажи это, скажи! Он
все еще продолжал держать ее за плечи, и она почувствовала, как дрожат его
руки, и еще больше полюбила его за это.
Она снова пылко прильнула к нему, но он отстранился, и
взгляд его уже не был отрешенным — в нем читались борьба и отчаяние.
— Не надо! — сказал он. — Не надо! Перестань,
иначе я овладею тобой прямо здесь, сейчас.
Она только улыбнулась в ответ — бездумно, жадно: не все ли
равно, когда и где, — важно, что он целовал ее, целовал.
Внезапно он встряхнул ее, встряхнул так сильно, что ее
черные волосы рассыпались по плечам, и продолжал трясти, точно вдруг обезумел
от ярости на нее — и на себя.
— Не будет этого! — сказал он. — Слышишь:
этого не будет! Ей казалось, что голова у нее сейчас оторвется, если он еще раз
так ее встряхнет. Ничего не видя из-за упавших на лицо волос, оглушенная этим
внезапным взрывом, она наконец вырвалась из рук Эшли и в испуге уставилась на
него. На лбу его блестели капельки пота, руки были сжаты в кулаки, словно от
невыносимой боли. Он смотрел на нее в упор и будто пронизывал насквозь своими
серыми глазами.
— В том, что случилось, виноват я — и только я один, и
этого никогда больше не повторится: я забираю Мелани с ребенком и уезжаю.
— Уезжаешь? — в ужасе воскликнула она. — Ох,
нет!
— Клянусь богом, да! Неужели ты думаешь, что я останусь
здесь после того, что произошло? Ведь это может произойти опять…
— Но, Эшли, ты же не можешь так вот взять и уехать. И
зачем тебе уезжать? Ты же любишь меня…
— Ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Хорошо, скажу. Я
люблю тебя. — Он резко наклонился к ней; в его лице появилось такое
исступление, что она невольно прижалась к ограде. — Да, я люблю тебя,
люблю твою храбрость и твое упрямство, твою пылкость и твою безграничную
беспринципность. Сильно ли я тебя люблю? Так люблю, что минуту назад чуть не
попрал законы гостеприимства, чуть не забыл, что в этом доме приютили меня и
мою семью и что у меня есть жена, лучше которой не может быть на свете.., я
готов был овладеть тобой прямо здесь, в грязи, как последний…
Она пыталась разобраться в хаосе мыслей и чувств,
обуревавших ее, а сердце холодело и ныло, словно пронзенное острой ледышкой. И
она неуверенно пробормотала:
— Если ты так желал меня.., и не овладел мною..,
значит, ты не любишь меня.
— Никогда ты ничего не поймешь.
Они стояли и молча смотрели друг на друга. И вдруг Скарлетт
вздрогнула и, словно возвращаясь из далекого путешествия, увидела, что на дворе
зима, голые поля ощетинились жнивьем; она почувствовала, что ей очень холодно.
Увидела она и то, что лицо Эшли снова приняло обычное отчужденное выражение,
которое она так хорошо знала, что и ему тоже холодно, и больно, и совестно.
Ей бы повернуться, оставить его, укрыться в доме, но на нее
вдруг навалилась такая усталость, что она просто не могла сдвинуться с места.
Даже слово сказать было тяжело и неохота.
— Ничего не осталось, — произнесла она
наконец. — У меня ничего не осталось. Нечего любить. Не за что бороться.
Ты уходишь, и Тара уходит.
Эшли долго смотрел на нее, потом нагнулся и взял пригоршню
красной глины.
— Нет, кое-что осталось, — сказал он, и на губах
его промелькнуло что-то похожее на прежнюю улыбку, но только с иронией, которая
относилась и к ней, и к нему самому. — Осталось то, что ты любишь больше
меня, хотя, возможно, и не отдаешь себе в этом отчета. У тебя есть Тара.
Он взял ее безвольно повисшую руку, вложил в ладонь комок
влажной глины и сжал пальцы. Руки его уже лихорадочно не горели, да и у нее
руки тоже были холодные. Она смотрела с минуту на комок красной земли, но эта
земля ничего сейчас для нее не значила. Потом посмотрела на Эшли и вдруг
впервые поняла, какой это цельный человек — ни ее страсть, ни чья-либо еще не
заставит его раздвоиться.
Он никогда — даже ради спасения своей жизни — не покинет
Мелани. И никогда не сделает ее, Скарлетт, своей — хуже того: будет держать ее
на расстоянии, какое бы пылкое чувство ни снедало его. Эту броню ей никогда уже
не пробить. Слова «гостеприимство», «порядочность», «честь» значат для него
куда больше, чем она сама.
Глина холодила руку Скарлетт, и она снова взглянула на
зажатый в пальцах комок.
— Да, — сказала она, — это у меня пока еще
есть. Сначала это были просто слова, а комок в руке был просто красной глиной.
Но внезапно она подумала о море красной земли, окружающем Тару, о том, как это
ей дорого, и как она боролась за то, чтобы это сохранить, и какая ей еще
предстоит борьба, если она хочет, чтобы Тара осталась у нее. Скарлетт снова
посмотрела на Эшли, удивляясь, как вдруг исчезли бушевавшие в ней чувства.
Мысли были, а чувств не было, словно ее выпотрошили: ей безразличен был и он, и
Тара.
