«Ах, какой же у него красивый голос! — подумала
Скарлетт, чувствуя, как у нее сжимается горло. — Если уж надо служить
службу по папе, то я рада, что это делает Эшли. Лучше он, чем священник. Лучше,
чтобы папу хоронил человек близкий, а не чужой».
Вот Эшли дошел до молитв, где говорится о душах в
чистилище, — молитв, отмеченных для пего Кэррин, — и вдруг резко
захлопнул книгу. Одна только Кэррин заметила, что он пропустил эти молитвы, и
озадаченно посмотрела на него, а он уже читал «Отче наш». Эшли знал, что
половина присутствующих никогда и не слыхала о чистилище, а те, кто слышал,
почувствуют себя оскорбленными, если он хотя бы даже в молитве намекнет на то,
что человек столь прекрасной души, как мистер О’Хара, должен еще пройти через
какое-то чистилище, прежде чем попасть в рай. Поэтому, склоняясь перед
общественным мнением, Эшли опустил упоминание о чистилище. Собравшиеся дружно
подхватили «Отче наш» и смущенно умолкли, когда он затянул «Богородице, дево, радуйся».
Они никогда не слышали этой молитвы и теперь исподтишка поглядывали друг на
друга, а сестры О’Хара, Мелани и слуги из Тары отчетливо произнесли: «Молись за
нас ныне и в наш смертный час. Аминь».
Тут Эшли поднял голову — казалось, он колебался. Соседи
выжидающе смотрели на него, и каждый старался принять позу поудобнее, зная, что
еще долго придется стоять. Они явно ждали продолжения службы, ибо никому и в
голову не приходило, что Эшли уже прочел все положенные молитвы. Похороны в
графстве всегда занимали много времени. У баптистских и методистских
священников не было заранее заготовленных молитв, они импровизировали в
зависимости от обстоятельств и обычно заканчивали службу, когда все
присутствующие плакали, а сраженные горем родственницы громко рыдали. Соседи
были бы шокированы, опечалены и возмущены, если бы панихида по их любимому
другу этими несколькими молитвами и завершилась, — никто лучше Эшли этого
не знал. Потом долгие недели случившееся обсуждалось бы за обеденными столами,
и все пришли бы к мнению, что сестры О’Хара не оказали должного уважения своему
отцу.
Вот почему Эшли, бросив извиняющийся взгляд на Кэррин,
склонил снова голову и принялся читать по памяти заупокойную службу
епископальной церкви, которую он так часто читал над рабами, когда их хоронили
в Двенадцати Дубах.
— «Я есмь возрождение и жизнь.., и всяк, кто.., верит в
меня, не умрет».
Слова молитвы не сразу приходили ему па ум, и он читал ее
медленно, то и дело останавливаясь и дожидаясь, пока та или иная строка
всплывет в памяти. Зато при таком чтении молитва производила более сильное
впечатление, и те, кто дотоле стоял с сухими глазами, теперь начали вытаскивать
носовые платки. Закоренелые баптисты и методисты, они считали, что присутствуют
при католической церемонии, и теперь уже готовы были отказаться от
первоначального мнения, что католические службы — холодные и славят только
папу. Скарлетт и Сьюлин тоже ничего в этом не смыслили, и им слова молитвы
казались прекрасными и утешительными. Только Мелани и Кэррин понимали, что истого
католика-ирландца погребают по канонам англиканской церкви. Но Кэррин слишком
отупела от горя и слишком была уязвлена предательством Эшли, чтобы вмешаться.
Покончив со службой, Эшли обвел своими большими печальными
серыми глазами собравшихся. Взгляд его встретился со взглядом Уилла, и он
спросил:
— Быть может, кто-нибудь из присутствующих хотел бы
что-то сказать?
Миссис Тарлтон нервно дернулась, но Уилл, опережая ее,
шагнул вперед и, встав у изголовья гроба, заговорил.
— Друзья, — начал он ровным бесцветным
голосом, — может, вы считаете, что я веду себя как выскочка, взяв первым
слово: ведь я узнал мистера О’Хара всего год назад, а вы все знаете его лет по
двадцать, а то и больше. Но у меня есть оправдание. Проживи он еще с месяц, я
бы имел право назвать его отцом.
Волна удивления прокатилась по собравшимся. Они были слитком
хорошо воспитаны, чтобы перешептываться, но все же со смущенным видом начали
переминаться, глядя на склоненную голову Кэррин. Все знали, как безоговорочно
предан ей Уилл. А он, заметив, куда все смотрят, продолжал как ни в чем не
бывало:
— Так вот, раз я собираюсь жениться на мисс Сьюлин, как
только священник приедет из Атланты, я и подумал, что, может, это дает мне
право говорить первым.
Вторая половина его фразы потонула в легком жужжании,
пронесшемся по толпе, словно вдруг налетел рой разъяренных пчел. В этом
жужжании было и возмущение, и разочарование. Все любили Уилла, все уважали его
за то, что он сделал для Тары. Все знали, что он неравнодушен к Кэррин, и
поэтому известие о том, что он женится не на ней, а на этой парии, плохо
укладывалось в их сознании. Чтобы славный старина Уилл женился на этой мерзкой,
подленькой Сьюлин О’Хара!
Атмосфера вдруг накалилась. Глаза миссис Тарлтон заметали
молнии, губы беззвучно зашевелились. В наступившей тишине раздался голос
старика Макра, который своим высоким фальцетом попросил внука повторить ему,
что этот парень сказал. Уилл стоял перед ними с тем же мягким выражением лица,
но в его светлых голубых глазах таился вызов: попробуйте-де сказать хоть слово
о моей будущей жене. С минуту было неясно, какая чаша весов перетянет —
искренняя любовь, которую все питали к Уиллу, или презрение к Сьюлин. И Уилл
победил. Он продолжал, словно пауза была вполне естественной:
— Я не знал мистера О’Хара в расцвете сил, как знали
все вы. Я знал его лишь как благородного пожилого джентльмена, который был уже
чуточку не в себе. Но от всех вас я слышал, каким он был раньше. И вот что я
хочу сказать. Это был бравый ирландец, южанин-джентльмен и преданнейший
конфедерат. Редкое соединение прекрасных качеств. И мы едва ли увидим еще
таких, как он, потому что времена, когда появлялись такие люди, ушли в прошлое
вместе с ними. Родился он в чужом краю, но человек, которого мы сегодня
хороним, был уроженцем Джорджии в большей мере, чем любой из нас. Он жил нашей
жизнью, он любил нашу землю и, если уж на то пошло, умер за наше Правое Дело,
как умирали солдаты. Он был одним из нас, и у него было все хорошее, что есть у
нас, и все плохое, была у него и наша сила, и наши слабости. И хорошим в нем
было то, что уж если он что решит, ничто его не остановит — никого из двуногих
он не боялся. И никакая сторонняя сила не могла его подкосить.
Он не испугался, когда английское правительство
вознамерилось повесить его. Просто снялся и уехал. А когда приехал к нам бедняк
бедняком, тоже нисколько не испугался. Стал работать и нажил денег. И не
побоялся осесть здесь, на этих землях, с которых только что согнали индейцев и
где еще надо было выкорчевывать лес. Из непролазных зарослей он создал большую
плантацию. А когда пришла война и деньги его стали таять, он тоже не испугался,
что снова обеднеет. И когда янки пришли в Тару, — а они ведь могли и сжечь
все и его убить, — он тоже не струхнул и не пал духом. Только крепко
уперся ногами в землю и стоял на своем. Вот почему я говорю, что в нем было то
хорошее, что есть у нас всех. Ведь никакая сторонняя сила не может подкосить ни
одного из нас. Но были у него и наши недостатки: подкосить его могло изнутри. Я
это к чему говорю: то, что весь мир не мог с ним сделать, сделало его сердце.
Когда миссис О’Хара умерла, умерло и его сердце — это и подкосило его. И по
усадьбе уже ходил совсем другой человек.
