«Они ни о чем больше не говорят, — думала
Скарлетт. — Ни о чем, кроме войны. Все эта война. И они не будут ни о чем
говорить, кроме войны. Нет, до самой смерти не будут».
Она посмотрела вокруг себя и увидела мальчиков,
примостившихся на коленях у отцов, глазенки у них сверкали, они учащенно
дышали, слушая рассказы о ночных вылазках и отчаянных кавалерийских рейдах, о
том, как водружали флаг на вражеских брустверах. Им слышался бой барабанов, и
пение волынок, и клич повстанцев, они видели босых солдат с израненными ногами,
шагавших под дождем, волоча изодранные в клочья знамена.
«И эти дети тоже ни о чем другом не будут говорить. Они
будут считать величайшей доблестью — сразиться с янки, а потом вернуться домой
слепыми или калеками, а то и не вернуться совсем. Как все люди любят вспоминать
войну, болтать о ней. А я не люблю. Не люблю даже думать о ней. Я бы с большой
радостью все забыла, если б могла.., ах, если б только могла!» Она слушала — и
по телу ее бежали мурашки — рассказы Мелани про Тару, и в этих рассказах она,
Скарлетт, выглядела настоящей героиней: как она вышла к солдатам и спасла саблю
Чарльза, как тушила пожар. Воспоминания эти не вызывали у Скарлетт ни
удовольствия, ни гордости. Она вообще не желала об этом думать.
«Ну, почему они не могут забыть?! Почему не могут смотреть
вперед, а не назад? Дураки мы, что вообще ввязались в эту войну. И чем скорее
мы забудем о ней, тем нам же лучше будет».
Но никто не хотел забывать, никто, за исключением, казалось,
ее самой, и потому Скарлетт была только рада, когда смогла, наконец, вполне
искренне сказать Мелани, что ей неловко стало появляться на людях — даже когда
царит полумрак. Это объяснение было вполне понятно Мелани, которая отличалась крайней
чувствительностью во всем, что касалось деторождения. Мелани очень хотелось
завести еще одного ребенка, но и доктор Мид, и доктор Фонтейн сказали, что
второй ребенок будет стоить ей жизни. Поэтому, нехотя смирившись со своей
участью, она и проводила большую часть времени со Скарлетт, радуясь хотя бы
чужой беременности. Скарлетт же, которая не слишком жаждала нового ребенка, да
еще в такое неподходящее время, отношение Мелани казалось верхом
сентиментальной глупости. Радовало ее лишь то, что вердикт врачей не допускал
близости между Эшли и его женой.
Теперь Скарлетт часто виделась с Эшли, но никогда — наедине.
Каждый вечер по пути с лесопилки домой он заходил рассказать о проделанной за
день работе, но при этом всегда присутствовали Фрэнк и Питти или — что еще хуже
— Мелани с Индией. Скарлетт могла лишь задать ему один-два деловых вопроса,
высказать несколько пожеланий, а потом обычно говорила:
— Очень мило, что вы зашли. Спокойной ночи.
Вот если бы она не ждала ребенка! У нее была бы богом данная
возможность каждое утро ездить с ним на лесопилку через уединенные леса, вдали
от любопытных глаз, и им казалось бы, что они снова в своих родных краях, где
так неспешно текли до войны их дни.
Нет, она и пытаться не стала бы вытянуть из него хоть слово
любви! Она бы о любви и не вспоминала. Ведь она дала себе клятву! Но быть
может, очутись они снова вдвоем, он сбросил бы эту маску холодной Любезности,
которую носил с момента переезда в Атланту. Быть может, он снова стал бы
прежним — тем Эшли, которого она знала до встречи в Двенадцати Дубах, до того,
как они произнесли слово «люблю». Если же они не могут любить друг друга, то,
по крайней мере, могли бы остаться друзьями и она могла бы отогревать свое
застывшее одинокое сердце у огонька его дружбы.
«Хоть бы поскорее родить и покончить с этим, — в
нетерпении думала она, — я могла бы ездить с ним каждый день, и мы бы
говорили, говорили…» Эта беспомощность, невозможность выбраться из заточения
бесили Скарлетт не только потому, что она хотела быть с Эшли. Лесопилки требовали
ее присутствия. Они перестали приносить доход с тех пор, как она отошла от дел,
предоставив все Хью и Эшли.
Хью, хоть и очень старался, ничего в делах не понимал. Он
был плохой торговец и совсем уж некудышный управляющий. Кто угодно мог убедить
его сбавить цену. Достаточно было какому-нибудь ловкачу сказать, что лес —
невысокого качества и не стоит таких денег, Хью, будучи джентльменом, тотчас
извинялся и снижал цену. Когда Скарлетт услышала о том, сколько он получил за
доски для настила тысячи футов пола, она разрыдалась от злости. Ведь доски-то
были самого высокого качества, а он отдал их почти задаром! Да и со своими
рабочими он тоже не справлялся. Негры требовали поденной оплаты, а получив
деньги, частенько напивались и на другое утро не выходили на работу. В таких
случаях Хью приходилось искать других рабочих, а лесопилка простаивала. Из-за
этого Хью по несколько дней не приезжал в город продавать лес.
Видя, что прибыль утекает из рук Хью, Скарлетт так и кипела
— от собственного бессилия и от его глупости. Как только у нее родится ребенок
и она снова сможет взяться за работу, она выгонит Хью и наймет кого-нибудь
другого. Кто угодно будет лучше его. И негров она тоже нанимать больше не
станет. Как можно наладить дело, когда эти вольные негры прыгают с места на
место?!
— Фрэнк, — сказала она однажды после бурного
объяснения с Хью по поводу того, что не хватает рабочих рук, — я почти
решила, что буду нанимать на лесопилки каторжников. Я как-то говорила с Джонни
Гэллегером — он десятник у Томми Уэлберна — о том, как трудно нам заставить
этих черномазых работать, и он спросил, почему я не беру каторжников. Мне это
показалось неплохой мыслью. Он сказал, что можно подрядить их за сущую ерунду и
кормить по дешевке. И еще сказал, что можно заставлять их работать сколько
надо, и никакое Бюро вольных людей не налетит за это на меня как рой ос и не
будет совать мне под нос всякие там законы и вмешиваться в то, что их не
касается. Словом, как только Джонни Гэллегер отработает у Томми свой контракт,
я попробую нанять его вместо Хью на лесопилку. Человек, который способен
заставить работать этих диких ирландцев, уж конечно сумеет выжать все что надо
из каторжников. Из каторжников! Фрэнк положительно лишился дара речи.
Подряжать, каторжников — хуже ничего нельзя придумать, это даже хуже, чем дикая
идея Скарлетт открыть салун.
Во всяком случае, так оно выглядело в глазах Фрэнка и тех
консервативных кругов, в которых он вращался. Новая система подряжать на работу
каторжников возникла вследствие того, что штат очень обеднел после войны. Не
будучи в состоянии содержать каторжников, штат отдавал их внаем тем, кому
требовались большие команды рабочих для строительства железных дорог, добычи
скипидара и обработки древесины. И хотя Фрэнк и его тихие, богобоязненные
друзья понимали необходимость этой системы, они все равно порицали ее. Многие
из них отнюдь не были сторонниками рабства, но считали, что это нововведение
куда хуже.
А Скарлетт хочет подряжать каторжников! Фрэнк знал, что,
если она это сделает, он больше не сможет смотреть людям в глаза. Это было куда
хуже, чем владеть и самой управлять лесопилками, — вообще хуже всего, что
она до сих пор придумывала. Возражая ей, он мысленно всегда задавал себе
вопрос: «Что скажут люди?» Но сейчас — сейчас речь шла о более важном, чем
боязнь осуждения со стороны общества. Ведь это же все равно как покупать чужое
тело, все равно как покупать проституток, — грех, который ляжет на его
душу, если он позволит Скарлетт совершить такое.
