— Хороший вы человек, ничего не скажешь! Богатый и
могущественный, а точно коршун набрасываетесь на таких, как Эшли или я.
— Вы себя на одну доску с ним не ставьте. Вы не
растоптаны. И никогда не будете растоптаны. А вот он растоптан, он пошел ко дну
и никогда не всплывет, если какой-нибудь энергичный человек не подтолкнет его,
не будет наставлять и оберегать всю жизнь. Ну, а я что-то не склонен тратить
деньги на такого, как Эшли.
— Однако вы же не возражали помочь мне, а я шла ко дну
и…
— Ради вас стоило рискнуть, моя дорогая, даже интересно
было рискнуть. Почему? Да потому, что вы не повисли на шее у своих мужчин,
оплакивая былые дни. Вы пробились на поверхность и заработали локтями, и теперь
состояние ваше, выросшее на деньгах, которые вы украли из бумажника мертвеца, а
также у Конфедерации, — достаточно прочно. На вашем счету — убийство, увод
жениха, попытка совершить прелюбодеяние, ложь, двурушничество и всякие мелкие
мошенничества, в которые лучше не вдаваться. Все это достойно восхищения. И
говорит о том, что вы — человек энергичный, решительный и что ради вас стоит
рискнуть деньгами. Помогать людям, которые умеют помочь сами себе, — это
даже увлекательно. Я, например, готов одолжить десять тысяч долларов без всякой
расписки этой старой римской матроне — миссис Мерриуэзер. Начала она с торговли
пирогами из корзиночки, а вы сейчас на нее посмотрите! Пекарня с полудюжиной
рабочих, старый дедушка разъезжает с товаром в фургоне, радуясь жизни, а этот
ленивый маленький креол Рене работает до седьмого пота и доволен… Или возьмите
этого беднягу Томми Уэлберна, этого недоноска, который за двоих работает, и
работает хорошо, или.., словом, не буду продолжать перечень, чтобы вам не
надоест.
— А вы мне в самом деле надоели. Надоели до
ужаса, — холодно проронила Скарлетт, надеясь вывести его из себя и отвлечь
от злополучной темы — Эшли. Но он лишь коротко рассмеялся, отказываясь поднять
перчатку.
— Вот таким людям стоит помогать. А Эшли Уилксу — ба-а!
Люди его породы никому не нужны и не имеют ценности в нашем перевернутом мире.
Всякий раз, как привычный уклад летит вверх тормашками, люди его породы гибнут
первыми. Да и что ж тут особенного? Они не заслуживают того, чтобы остаться в
живых, потому что не борются — не умеют бороться. Не в первый раз все в мире
летит вверх тормашками и, конечно, не в последний. Случалось такое и раньше,
случится и снова. А когда такое случается, люди все теряют и все становятся
равны. И не имея ничего, начинают с нуля. Я хочу сказать: не имея ничего, кроме
острого ума и сильных рук. У таких же, как Эшли, нет ни острого ума, ни
физической силы, а если и есть, то они совестятся пустить эти свои качества в
ход. И тогда они идут ко дну — это неизбежно. Таков закон природы, и миру лучше
без них. Но всегда находится горстка таких, которые дерза??т и выбиваются на
поверхность, и со временем эти люди оказываются на том же месте, какое занимали
до того, как перевернулся мир.
— Но вы же сами были бедны! Вы мне только что сказали,
что отец вышвырнул вас из дома без единого пенни! — в ярости воскликнула
Скарлетт. — Вы должны бы понимать Эшли и сочувствовать ему!
— Я и понимаю его, — сказал Ретт, — но будь я
проклят, если я ему сочувствую. После окончания войны Эшли обладал куда
большими возможностями, чем я, когда меня вышвырнули из дома. По крайней мере,
у него были друзья, которые приютили его, тогда как я был Исмаилом.
[20]
Ну, а чего Эшли достиг?
— Да как вы можете равнять его с собой, вы —
самонадеянный, надутый… Нет, он, слава богу, не такой! Он не станет, как вы,
пачкать руки, наживаясь вместе с янки, «саквояжниками» и подлипалами. Он
человек, уважающий себя, совестливый!
— Но не настолько уважающий себя и не настолько
совестливый, чтобы отказаться от помощи и денег женщины.
— А что же ему было еще делать?
— Я, что ли, должен за него решать? Я знаю лишь то, что
делал сам, когда меня выкинули из дома, и что делаю сейчас. И знаю то, что
делали другие. В крушении системы жизни мы увидели приоткрывшиеся для нас
возможности и предельно использовали их — одни честно, другие — не очень, да и
сейчас продолжаем их использовать. А Эшли и ему подобные, имея те же
возможности, никак ими не пользуются. Они люди недостаточно ловкие, Скарлетт, а
только ловкие заслуживают того, чтобы жить.
Она почти не слушала его, ибо вдруг отчетливо вспомнила то,
что ускользнуло от нее и не давало покоя с той минуты, как Ретт заговорил про
Эшли. Ей вспомнился холодный ветер во фруктовом саду Тары и Эшли, стоявший
возле груды кольев, глядя куда-то вдаль, мимо нее. Что он тогда сказал — что?
Произнес какое-то чудное иностранное слово, звучавшее как ругательство, и
что-то толковал про конец света. Она не поняла его тогда, но сейчас вдруг
наступило прозрение, а вместе с ним — усталость и боль.
— Вот и Эшли сказала тогда…
— Да?
— Однажды в Таре он сказал что-то насчет.., про
какие-то сумерки богов, и про конец света, и еще всякие глупости.
— А-а, Gotterdаmmerung! — Глаза Ретта смотрели
остро, заинтересованно, — А что еще он сказал?
— О, я точно не помню. Я не слишком в это вникала.
Но.., да, конечно.., что-то про то, что сильные удерживаются в седле, а слабых
жизнь бросает на землю.
— Ах, значит, он понимает. Тогда ему тяжело приходится.
Большинство ведь этого не осознает и так никогда и не осознает. Они всю жизнь
будут удивляться, куда ушла прелесть жизни. И будут страдать в горделивом
молчании и неведении. А он понимает. Он знает, что сброшен на землю.
— Ах, ничего подобного! Никогда этого не будет, пока я
дышу. Ретт невозмутимо посмотрел на нее, смуглое лицо его было бесстрастно.
— Скарлетт, как вам удалось добиться его согласия
переехать в Атланту и взяться за управление лесопилкой? Он очень сопротивлялся?
Перед мысленным взором Скарлетт на мгновение возникла сцена
с Эшли после похорон Джералда, но она тут же выкинула это из головы.
— Конечно, нет, — возмущенно ответила она. —
Когда я объяснила, что мне нужна его помощь, потому что я не доверяю этому
мошеннику управляющему, а Фрэнк слишком занят, чтобы мне помогать, да к тому же
я ведь была.., ну, словом, я ждала Эллу-Лорину… Словом, он был только рад
помочь мне.
— Вот как мило можно использовать свое материнство! Что
ж, теперь бедняга — ваш с потрохами и прикован к вам словом чести так же
крепко, как ваши каторжники своими цепями. И надеюсь, вам обоим это доставляет
удовольствие. Но, как я уже сказал в начале нашего разговора, от меня вы больше
не получите ни цента на ваши мелкие, неблаговидные затеи, дорогая моя
двурушница.
