Скарлетт вся кипела от злости и одновременно — досады. Она
ведь уже рассчитывала на то, что возьмет у Ретта взаймы еще денег, купит в
городе участок и построит там лесной склад.
— Как-нибудь обойдусь без ваших денег, —
выкрикнула она. — Лесопилка Джонни Гэллегера с тех пор, как я перестала
нанимать вольных негров, приносит мне деньги — и немалые, а потом я получаю
проценты с денег, которые даю под заклад, да и черномазые оставляют в нашей
лавке немало живых денег. — Да, все так, как я слышал. Здорово вы умеете
выкачивать монету из людей беспомощных и несведущих — из вдов и сирот! Но если
уж вы залезаете в чужой карман, Скарлетт, то почему к бедным и слабым, а не к
богатым и сильным? Со времен Робин Гуда и по наши дни потрошить богачей
считается высокоморальным.
— А потому, — отрезала Скарлетт, — что куда
легче и безопаснее залезать, как вы изволите выражаться, в карман к беднякам.
Ретт весь так и затрясся от беззвучного смеха.
— А вы, оказывается, отменная мерзавка, Скарлетт!
Мерзавка! Как ни странно, это слово больно укололо ее. Никакая она не мерзавка,
пылко сказала себе Скарлетт. Во всяком случае, ей вовсе не хотелось такою
слыть. Ей хотелось быть настоящей леди. На секунду мысли ее вернулись назад, к
тем годам, когда еще была жива Эллин, и она увидела свою мать — стремительно
прошуршали юбки, пахнуло духами; она была вечно в движении, эта хрупкая
женщина, непрестанно трудившаяся для других, предмет всеобщей любви, уважения и
преклонения. И внезапно Скарлетт стала сама себе противна.
— Если вы хотите довести меня до белого каления, —
устало сказала она, — то зря стараетесь. Я знаю, я не такая..,
совестливая, какой следовало бы мне быть. И не такая добрая и милая, как меня
учили. Тут уж ничего не поделаешь, Ретт. Честное слово, ничего. Как я могу
вести себя иначе? Что стало бы со мной, с Уэйдом, с Тарой, со всеми нами, будь
я.., кроткой тихоней, когда тот янки явился в Тару? Мне бы следовало быть… Нет,
даже думать об этом не хочу. А когда Джонас Уилкерсон задумал отобрать у меня
родной дом, вы только представьте себе, что было бы, будь я.., доброй и
совестливой! Где были бы все мы теперь? А если б я была милой простушкой и не
наседала на Фрэнка по поводу долгов, мы бы.., ну, да ладно. Может, я и
мерзавка, но я не буду всю жизнь мерзавкой, Ретт. А эти годы — что еще мне
оставалось делать, да что еще остается делать и сейчас? Разве могла я вести
себя иначе? У меня было такое чувство, будто я пытаюсь грести в тяжело
нагруженной лодке, а на море — буря. Мне так трудно было держаться на
поверхности, что не могла я думать о всякой ерунде, о том, без чего легко можно
обойтись, — как, скажем, без хороших манер, или.., ну, словом, без всякого
такого. Слишком я боялась, что лодка моя затонет, и потому выкинула за борт все,
что не имело для меня особой цены.
— Гордость, и честь, и правдивость, и целомудрие, и
милосердие, — хмуро перечислил он. — Вы правы, Скарлетт. Все это
перестает иметь цену, когда лодка идет ко дну. Но посмотрите вокруг на своих
друзей. Они либо благополучно пристают к берегу со всем этим грузом, либо,
подняв все флаги, идут ко дну.
— Они идиоты, — отрезала Скарлетт. — Всему
свое время. Когда у меня будет достаточно денег, я тоже буду со всеми милой.
Такая буду скромненькая — воды не замучу. Тогда я смогу быть такой.
— Сможете.., но не станете. Трудно спасти выброшенный
за борт груз: да если его и удастся вытащить, все равно он уже безнадежно
подмочен. И боюсь, что когда вы сочтете возможным втянуть обратно в лодку
честь, целомудрие и милосердие, которые вышвырнули за борт, вы обнаружите, что
они претерпели в воде существенные изменения, причем отнюдь не к лучшему…
Он вдруг поднялся и взял шляпу.
— Вы уходите?
— Да. Разве вы не рады? Хочу дать вам возможность
побыть наедине с остатками вашей совести.
Он на секунду приостановился, посмотрел на малышку, протянул
ей палец, и та мгновенно ухватилась за него ручонкой.
— Фрэнк, надо полагать, лопается от гордости?
— О, конечно.
— И надо полагать, уже строит планы на будущее для
этого младенца?
— Вы же знаете, до чего мужчины становятся глупы, когда
речь заходит об их детях.
— В таком случае передайте ему, — начал было Ретт
и умолк; на лице его появилось странное выражение. — Передайте ему: если
он хочет, чтобы его планы относительно будущего этого младенца осуществились,
пусть чаще сидит дома по вечерам.
— Что вы хотите этим сказать?
— Лишь то, что сказал. Передайте, чтоб сидел дома.
— Ах вы, подлое существо! Да как вы смеете намекать,
будто бедняга Фрэнк…
— О боже правый! — И Ретт раскатисто
рассмеялся. — Я вовсе не хотел сказать, что он бегает к женщинам!
Фрэнк-то! О боже правый! — И, продолжая смеяться, он сошел по ступенькам
вниз.
Глава 44
Стоял холодный и ветреный мартовский день, и Скарлетт,
ехавшая по Декейтерской дороге на лесопилку Джонни Гэллегера, натянула полость
до самых подмышек. Ехать одной было опасно, и она знала это, — опаснее,
чем когда-либо, потому что негры совсем вышли из повиновения. Как и
предсказывал Эшли, теперь приходилось расплачиваться за то, что законодательное
собрание отказалось ратифицировать поправку к конституции. Разъяренный Север
воспринял этот отказ как пощечину и тотчас ответил ударом на удар. Север твердо
решил заставить Джорджию дать неграм право голоса и, объявив, что в штате
возник бунт, установил там строжайшее военное положение. Джорджия вообще
перестала существовать как штат и вместе с Флоридой и Алабамой превратилась в
Военный округ № 3 под командованием федералистского генерала.
Если жизнь и раньше была неустойчивой и пугающей, то теперь
она стала такою вдвойне. Правила, установленные военными властями и казавшиеся
столь суровыми год тому назад, выглядели сущей ерундой в сравнении с приказами,
изданными генералом Попом. Будущее, где в перспективе маячила возможность
негритянского большинства в законодательном собрании, представлялось мрачным и
безнадежным, и бывшие белые хозяева штата, чувствуя свою беспомощность,
озлоблялись все больше. Негры же, осознавая свою недавно обретенную значимость,
держались все независимее; к тому же они знали, что армия янки — на их стороне.
И многие из них решили, что могут позволить себе что угодно.
Времена настали буйные, страшные, и Скарлетт была изрядно
напугана — напугана, но исполнена решимости не бросать своих дел, и продолжала
разъезжать одна, засунув за обшивку двуколки пистолет Фрэнка. Про себя она
кляла законодательное собрание за то, что оно навлекло на них новые беды. Ну
кому нужна эта благородная бравада, этот жест, который все называют таким
смелым? Ведь все только хуже стало.
Подъезжая к тропе, что вела сквозь голые деревья вниз к
ручью, где расположился Палаточный городок, она прищелкнула языком, погоняя
лошадь. Ей всегда становилось не по себе, когда она проезжала мимо скопления
этих грязных, омерзительных, отслуживших свое армейских палаток и глинобитных
хижин. Поселение это пользовалось самой дурной славой в Атланте и ее
окрестностях, так как в этой грязи жили отщепенцы-негры, черные проститутки и
немного белых бедняков, самых последних голодранцев. Говорили, что здесь
укрывались преступники — и негры и белые, — и именно сюда первым делом
направлялись солдаты-янки, когда кого-то искали. Здесь так часто пускали в ход
нож и пистолет, что власти почти не утруждали себя расследованием и обычно
предоставляли обитателям Палаточного городка самим утрясать свои темные дела: В
лесу находилась винокурня, где гнали из кукурузы дешевое виски, и к вечеру вся
балка у ручья оглашалась пьяными воплями и проклятиями.
