Его жены. Миссис Ретт Батлер. Что-то возмутилось в ней,
шевельнулось, нарушив было холодный ход размышлений, и — улеглось. Ей
припомнился короткий медовый месяц с Чарльзом, гадливость и стыд, его руки,
неумело шарившие по ее телу, его непонятный экстаз, а потом — извольте: Уэйд
Хэмптон.
«Не стану сейчас об этом думать. Волноваться будем после
свадьбы…» После свадьбы. Память тотчас откликнулась. И по спине Скарлетт
пробежал холодок. Ей снова вспомнилась та ночь на крыльце у тети Питти,
вспомнилось, как она спросила Ретта, следует ли ей понимать, что он делает ей
предложение, вспомнилось, как он гадко рассмеялся и сказал: «Моя дорогая, я не
из тех, кто женится».
А что, если он до сих пор не из тех, кто женится? А что,
если, несмотря на все ее чары и ухищрения, он не захочет на ней жениться? А
что, если — боже, какая страшная мысль — что, если он и думать забыл о ней и
увлечен сейчас другой женщиной?
«Никогда еще ни одна женщина не была мне так желанна…»
Скарлетт с такой силой сжала кулаки, что ногти вонзились в ладони.
«Если он забыл меня, я заставлю его вспомнить. Я сделаю так,
что он снова будет желать меня».
А если он все же не захочет на ней жениться, но она
по-прежнему будет желанна ему, что ж, можно и на это пойти — лишь бы добыть
денег. Ведь предлагал же он ей стать его любовницей.
В сером полумраке гостиной она быстро, решительно вступила в
борьбу с тенями, властвовавшими над ней: тенью Эллин, заповедями своей веры и
любовью к Эшли. Скарлетт сознавала, что самый ход ее мыслей показался бы
омерзительным Эллин, даже там, где она теперь пребывает — в этом далеком и
теплом раю. Сознавала Скарлетт и то, что прелюбодеяние — это смертный грех.
Сознавала, что, любя Эшли, предает не только свое тело, но и любовь.
Но все эти соображения отступали перед безжалостной
холодностью разума и безысходностью ее отчаяния. Эллин мертва, и, возможно,
смерть заставляет смотреть на все по-иному. Религия запрещает прелюбодеяние под
угрозой вечных мук в аду, но если церковь полагает, что она, Скарлетт, не
испробует все на свете, чтобы спасти Тару и спасти своих близких от
голода, — что ж, пусть это и волнует церковь. А ее, Скарлетт, не волнует
ничего. По крайней мере — сейчас. Эшли же… Эшли она не нужна. Нет, нужна.
Воспоминание о его горячих губах подсказывало ей, что это так. Но он никогда с
ней не уедет. Как странно, убеги она с Эшли, это не казалось бы ей грехом, а
вот с Реттом…
В унылых сумерках угасавшего зимнего дня Скарлетт подошла к
концу того длинного пути, на который ступила в ночь падения Атланты. Тогда она
была избалованной, эгоистичной, неопытной девушкой, юной, пылкой, исполненной
изумления перед жизнью. Сейчас, в конце пути, от этой девушки не осталось
ничего. Голод и тяжкий труд, страх и постоянное напряжение всех сил, ужасы
войны и ужасы Реконструкции отняли у нее теплоту души, и юность, и мягкость.
Душа ее затвердела и словно покрылась корой, которая постепенно, из месяца в
месяц, слой за слоем все утолщалась.
Но до нынешнего дня две надежды жили в сердце Скарлетт и
поддерживали ее. Она надеялась, что с окончанием войны жизнь постепенно войдет
в прежнюю колею. Она надеялась, что с возвращением Эшли жизнь вновь обретет
какой-то смысл. Сейчас от обеих этих надежд ничего не осталось. Появление
Джонаса Уилкерсона на подъездной аллее Тары заставило Скарлетт понять, что для
нее, как и для всего Юга, война никогда не кончится. Самые ожесточенные бои,
самые жестокие схватки еще впереди. А Эшли — навеки узник тех слов, что прочнее
прутьев любой темницы.
Надежда на мирную жизнь не сбылась, как не сбылась и надежда
на Эшли, — о том и о другом она узнала в один и тот же день, и края
последней щелочки в покрывавшей ее душу коре окончательно сомкнулись, верхний
слой затвердел. С ней произошло то, против чего предостерегала ее бабуля
Фонтейн: она стала женщиной, которая видела самое страшное и теперь уже ничего
не боится. Не боится жизни, не боится матери, не боится потерять любовь или
пасть в глазах общества. Сейчас испугать ее может лишь голод — реальный или
увиденный во сне.
Какое-то удивительное чувство легкости и свободы овладело
Скарлетт теперь, когда она закрыла свое сердце всему, что привязывало ее к тем
былым дням и к той былой Скарлетт. Она приняла решение и, слава богу,
нисколечко не боится. Ей нечего терять, она все обдумала.
Если только ей удастся заманить Ретта в ловушку и женить на
себе, все будет прекрасно. Ну, а если не удастся, — что ж, деньги она все
равно добудет. На секунду Скарлетт задумалась, с отстраненным любопытством
спрашивая себя: а что, интересно, требуется от любовницы? Будет ли Ретт
настаивать на том, чтобы она жила в Атланте, где, судя по слухам, живет эта его
Уотлинг? Если он заставит ее жить в Атланте, ему придется хорошо за это
заплатить — заплатить столько, чтобы Тара не пострадала от ее отсутствия.
Скарлетт понятия не имела, из чего складывается интимная жизнь мужчины, и
потому не представляла себе, каковы могут быть условия договора. А что, если у
нее появится ребенок? Это будет просто ужасно.
«Сейчас не стану об этом думать. Подумаю потом». И она
отодвинула неприятную мысль подальше в глубь сознания, чтобы не поколебать
своей решимости. Сегодня вечером она скажет родным, что едет в Атланту занять
денег и в крайнем случае попытается заложить плантацию. Больше они ничего не
должны знать — до того страшного дня, когда так или эдак все узнается.
Как только она приняла этот план действий, голова ее
невольно вскинулась, плечи распрямились. Она понимала, что ей предстоит
нелегкое испытание. Раньше Ретт искал ее расположения, а решала она. Сейчас она
становилась просительницей, просительница же диктовать условия не может.
«Нет, не желаю я ехать к нему просительницей. Я поеду как
королева, раздающая милости. Он никогда не узнает правды».
Она подошла к высокому трюмо и, горделиво вздернув голову,
взглянула на себя. Из зеркала в потрескавшейся золоченой раме на нее смотрела
незнакомка. У Скарлетт было такое ощущение, словно она целый год себя не
видела. А ведь она смотрелась в зеркало каждое утро, проверяя, хорошо ли вымыто
лицо и тщательно ли причесаны волосы, но при этом всегда была чем-то озабочена
и потому толком не видела себя. И теперь на нее смотрела незнакомка! Конечно
же, эта тощая женщина с запавшими щеками — кто угодно, но не Скарлетт О’Хара! У
Скарлетт О’Хара прелестное, кокетливое, задорное личико! А это лицо никак не
назовешь прелестным, в нем нет и следа того обаяния, которое всегда отличало
Скарлетт. На нее смотрело бледное, напряженное лицо, черные брови над
миндалевидными зелеными глазами резкой линией уходили вверх, словно крылья
испуганной птицы. В этом лице было что-то жесткое и затравленное.
«Я же уродина — мне ни за что не зацепить его! — с
новым приливом отчаяния подумала она. — И я такая тощая.., ох, ужас какая
тощая!» Она похлопала себя по щекам, быстро ощупала торчавшие под платьем
острые ключицы. Грудь у нее стала совсем плоская — почти как у Мелани. Придется
подшить к лифу рюшей, а ведь она всегда презирала девушек, которые прибегали к
подобным уловкам. Рюши! Это заставило ее вспомнить еще кое о чем. Ей же нечего
надеть. Она опустила взгляд на свое платье, расправила фалды залатанной юбки.
Ретту нравились женщины хорошо одетые, модные. Она с грустью вспомнила пышное
зеленое платье, которое надела впервые после траура, — платье и шляпку с
зеленым пером, которую Ретт привез ей в подарок, и какие комплименты он ей
тогда расточал. Вспомнила и красное клетчатое платье Эмми Слэттери, ее
отороченные красным сапожки с красными штрипками и плоскую шляпку — и от
зависти еще больше возненавидела ее. Все это было безвкусно кричащее, но
новенькое, модное и, уж конечно, привлекало взгляд. А ей так хотелось сейчас снова
привлекать к себе все взгляды! Особенно Ретта Батлера! Ведь если он увидит ее в
этом старье, то сразу поймет, что дела в Таре плохи. А этого он не должен
знать.
