— Залезай на кровать! — скомандовала Анастасия. Васька послушно подчинился. Она осталась стоять на середине комнаты.
Анастасия видела, как дверь задрожала, словно кто-то дергал ее изнутри за ручку. Она взвела курок, взяла пистолет двумя руками и приготовилась.
Дверь трясло, как в лихорадке. Из-под нее полетели щепки, потом — в самом углу, не прикрытом баррикадой, возникла аккуратная круглая дырочка. Анастасия увидела черный нос, просунувшийся в дырку. Этот нос постоянно двигался, как радар, нащупывающий в небе самолет. Вдруг он замер, и раздался торжествующий визг. Пасть под длинными усами раскрылась, показались острые зубы.
Анастасия поняла, что тянуть больше нет смысла. Она выстрелила.
Визг усилился: будто кричала не крыса, а свинья под ножом мясника. Окровавленная морда исчезла, но тут же появилась другая, которая с ожесточением стала вгрызаться в дверь. Крысе удалось немного расширить дырку, прежде чем Анастасия выстрелила второй раз.
Крыса дернулась и затихла. Затем — медленно, будто ее вытаскивали за хвост, втянулась обратно в дырку. Показалась новая морда.
Анастасия продолжала стрелять, а крысы быстро сменяли друг друга. Они не боялись пуль. Они вообще ничего не боялись. Они просто хотели добраться до людей. Другой задачи у них не было.
Баженова расстреляла одну обойму, и, пока она перезаряжала пистолет, тварям удалось прогрызть дырку еще шире. Теперь Анастасия видела крысиную голову целиком.
Васька сидел на кровати ни жив ни мертв от страха.
Анастасия уверенным движением забила в рукоять пистолета плоскую коробочку обоймы и отпустила затвор. Прицелилась и аккуратно, как учил муж, потянула спусковой крючок.
Бах! Черная голова разлетелась отвратительными брызгами. Но Анастасия знала, что сейчас произойдет: появится новая. Так оно и случилось.
Все это походило на стрельбу в тире: резиновая лента тащит цепочку жестяных уток, и надо только подгадать момент, когда очередная утка появится в прицеле. Раз! И жестяной силуэт падает, а на смену ему приходит другой. И так — до бесконечности. Но утки в тире никогда не нападали на людей.
И в этом было главное отличие.
* * *
Помощь пришла неожиданно. Вторая обойма подходила к концу, и дыра расширилась настолько, что очередная крыса успела высунуться наполовину, но тут же упала, сраженная метким выстрелом. Она загородила собой проход, и усатые сородичи по ту сторону двери принялись ее вытаскивать, дергая за хвост, но крыса застряла.
Ее тело дергалось в дыре, но не двигалось с места. Это дало Анастасии минутную передышку. Она подкралась к окну и выглянула, ища пути отступления. Но, сколько она ни вглядывалась в ночную темень, увидеть ничего не смогла. Отступление через окно было бегством в неизвестность, пугающую еще больше, чем нападение гигантских грызунов.
Но… Если патроны кончатся и крысы ворвутся в комнату, другого выхода не будет. Придется выпрыгнуть в окно и бежать… Бежать куда?
Анастасия не знала. В этот момент с улицы послышался знакомый рев мотора, и за ним — сильный удар. Судя по треску — удар в ворота.
Ее муж таранил ворота на уазике, пытаясь пробиться домой.
Анастасия поняла, что это означает.
Он не может выйти из машины, потому что вся улица заполнена этими тварями.
Рев то приближался, становясь громче, то затихал на несколько мгновений, сменяясь глухим урчанием, и потом опять — отчаянный рев мотора, за которым следовал треск ломающегося дерева. С каждым разом треск становился все громче.
Анастасия с облегчением вздохнула. Она обернулась к Ваське:
— Это отец! Он пробьется, вот увидишь! Все будет хорошо!
Она увидела, как загорелись глаза сына. Затем перевела взгляд на дырку в двери.
Крысы, похоже, сочли тактику Шерифа более действенной, чем их собственная. Теперь они не пытались втянуть убитую товарку назад, напротив, они проталкивали ее вперед.
Анастасия увидела, что тело твари медленно и неотвратимо движется, как пласт земли под ножом бульдозера. Она вскинула пистолет и прицелилась.
Бой продолжался.
* * *
Шериф дал задний ход, переключил передачу и резко дернул машину с места. Он старался бить в ворота правой стороной бампера.
Правая фара и так уже была разбита, а левая, похоже, осталась единственным источником света в Горной Долине.
В свете фары он видел, как под колеса бросаются громадные крысы. Они визжали и пытались прокусить шины.
«Напрасный труд! — подумал Шериф. — Я и на ободах высажу эти ворота к чертовой матери!»
Он подумал, что сделал ворота на совесть, если они никак не поддаются. Все в доме было сделано его руками. Даже печь он сложил сам. Прекрасная получилась печка: не дымит, тяга отличная, а уж греет просто замечательно— даже в лютые крещенские морозы температура в доме не опускалась ниже двадцати градусов.
Он вдавил акселератор в пол, и наконец толстый брус, которым были заложены ворота, треснул и переломился пополам.
Уазик, не ощутив перед собой привычной преграды, ворвался во двор и взлетел на крыльцо. Мотор хрипло булькнул и заглох.
Шериф протянул руку и взял ружье. Восемь патронов: семь в трубчатом магазине над стволом, и один — в патроннике. Восемь картечных зарядов.
Правда, для крыс это слишком — даже для таких здоровых. Картечь — это для крупного зверя.
Баженов заставил себя замереть на месте. Он должен был правильно оценить обстановку.
Он посмотрел сквозь левое боковое стекло, но не уловил ни малейшего шевеления, не увидел красных горящих глаз. Казалось, все было тихо. И только из дома, откуда-то издалека, через сени и большую комнату, доносилось попискивание. И — выстрелы. Спокойные, уверенные, ровные, как на стрельбище.
«Анастасия бьет. — Шериф не смог сдержать довольной улыбки. — Все-таки именно мне досталась самая лучшая женщина в Горной Долине. Вместо того чтобы визжать и распускать сопли, она достала мой табельный ПМ и отстреливается от тварей. А ведь в школе ее звали не иначе как „толстозадой“ за полные бедра. Девчонки смотрели на нее свысока, а парни и вовсе не смотрели. Ну и где они теперь, эти „тростиночки“? Одну я видел — с дырой в животе, из которого вылез полночный демон. Настенька…» — прошептал он тихо, словно пугаясь собственной нежности.
Он вдруг подумал, что слишком мало говорил ей нежных слов. СЛИШКОМ мало. Гораздо меньше, чем она того заслуживала. Почему он сдерживался? Считал это слабостью, непозволительной для мужчины, и не хотел ее показывать?
«Глупый, какой же я глупый! Надо было расцеловать ее всю: с ног до головы и до рассвета шептать на ушко, как я ее люблю. Ведь Настя — это все, что у меня есть. Это — МОЕ. Она и Васька. И как она меня терпела столько лет? Значит, любит? Конечно, любит. И я — ее. Очень. Вот в чем штука — я ее очень люблю. И разве что-нибудь еще имеет значение?»
